В эфире было пустовато и в меру спокойно. Обычная ситуация для таких забытых богом мест. Наших вообще поймать не удалось ни разу, а немцы болтали о какой-то ерунде: двое радистов сговаривались о поездке в протекторат, правда, цель ее дипломатично не называлась, но можно было догадаться, что речь идет о спекуляции, а еще один тип с каким-то странным акцентом рассказывал приятелю анекдоты. Затем вклинился деловой разговор, и капитан Сад понял, что 1-я Гвардейская сдвинулась и ее ударные танковые части уже вышли на Золотую Липу. «Лихо идут, – восхитился капитан Сад, – за полдня километров тридцать-сорок отмахали. Если и дальше так покатится, здесь они будут на третий день. Ну да, на третий, если у них с подвозом горючего сойдет гладко».

Но потом капитан вспомнил, что между Золотой и Гнилой Липой стоит немецкий 24-й танковый корпус и дорог там нет приличных с востока на запад, так что какой, к черту, подвоз. Он представил, как туго будет развиваться наступление, и, хоть это ни в какой степени не влияло ни на его планы вообще, ни на исход текущей операции, все же огорчился, отдал Сашке наушники и вернулся на опушку, на облюбованное под грушей место.

Потом опять был зной и дрожащий воздух над дорогой, и продолжалось это час, а может, и меньше. Время утратило четкость и ритм и где-то растягивалось мучительно, а где-то проваливалось кусками, и тогда капитан с запоздалым раскаянием ломал дремоту. Между тем он ни на миг не закрывал глаз, но это уже не имело значения. Почти все время в работе было его внутреннее зрение, какие-то миражи проходили перед ним, капитан наблюдал их апатично, вдруг спохватывался, что занят не тем, и усилием воли прогонял их, выставляя взамен, как фантом, одно слово: «Думай, капитан, думай…»

Потом возник мираж, который капитану не удалось стереть сразу: это был белобрысый с рязанской физиономией. Капитану почудилось, что этот парень идет к нему через луг, прямо к нему, к этой груше. Капитан сообразил, что такое невозможно, потому что белобрысый заперт с приятелем в часовне, и потер глаза. Не помогло. Капитан отвернулся в сторону, снова посмотрел. Белобрысый был уже близко. Он был наяву. Только шел тяжело, пошатываясь и держась одной рукой за шею.

«Нервы ни к черту», – огорчился капитан Сад. Он ждал спокойно, даже автомат не тронул.

Диверсант остановился шагах в пяти.

– Я сяду, – сказал он, – а то ноги не держат.

– Садись, – кивнул капитан.

Белобрысый сел и чуть еще придвинулся, чтобы быть в тени.

– Меня Коля зовут, – сказал он. – Я безвредный. А подыхать не хотелось. Вот и пошел к ним сюда. Из концлагеря. – Он осторожно помассировал шею, поморщился.

– Крепко мне Мишка хряснул. Думал, кранты. Выкарабкался!.. Я ж ему, суке, закидоны делал. «Мишаня, – говорю, – пока горит, давай перекинемся до наших. Когда еще раз такая лафа засветит». А он мне: «Не, не тая у меня биография. Не подходячая для совестливых. Руки, значит, уже ничем не отмоешь». – Он поглядел в ту сторону, где между кустами лежали разведчики. – Мишка меня за собой тянул в бега, до барона, значит. Но я тоже упертый. Сел на тормоза прочно. Ну он меня и пришиб. Он у нас по этой бухгалтерии первый мастер. Должно, нарочно не угробил до смерти – барону оставил в удовольствие.

– Там что – плохо было заперто?

– Зачем же плохо? Мы через дырочки в крыше. Нам это во как, – он чиркнул ребром ладони над головой.

– Ловкий ты парень!

– Есть малость.

– Только вот беда, Николай, момент для спасения ты выбрал не самый подходящий.

– Виноват. Не понял.

– Скорей всего – драться сегодня будем. На смерть.

Коля подумал.

– Жалко, – сказал он. – Но если уж взял грех на душу, то и смою его сам, кровью искуплю.

Потом он сел рядом с капитаном и стал рисовать пальцем план замка: где огневые точки, и шлюзы, и входы в бункера; сколько охраны, курсантов и офицеров-преподавателей. Потом он присоединился к разведчикам, а капитан Сад все сидел под той же грушей, сидел и думал, только теперь ему уже спать не хотелось, и он думал по-настоящему, и когда настал полдень, он понял, что замыслил фон Хальдорф.

Первый завал устроили километрах в пяти от села. Для засады место было идеальное: дорога заворачивала вокруг холма, лес подступал почти вплотную, видимость вперед по дороге от силы метров на пятьдесят. Капитан Сад смотрел сверху, как дозорный мотоцикл, лихо одолев поворот, еле успел затормозить, пошел юзом и его даже развернуло кругом, причем коляска зарылась в ветвях рухнувшей поперек всей проезжей части могучей смереки[5]. Перепуганный пулеметчик дал из коляски очередь по кустам, эхо звонко защелкало между холмами, а мотоцикл, взвыв мотором, уже мчался назад, к колонне.

Лес молчал.

К этому завалу фашисты отнеслись с максимально возможной серьезностью. Они все высыпали из бронетранспортеров и прочесали лес по обеим сторонам дороги – до завала и еще метров на сто дальше. Потом оттащили смереку в кювет, погрузились в бронетранспортеры, но теперь их движение было куда осторожней.

Второй завал был устроен в таком же удачном месте. Фашисты ждали его, и все-таки он оказался для них сюрпризом, и опять была легкая паника, а потом действия в обычном порядке: разгрузка, прочесывание, разборка завала, погрузка…

Третий завал они уже восприняли как должное. Занимались им солдаты только с двух бронетранспортеров. Остальные оставались на местах, хотя и держали под прицелом придорожную чащу. И колонна двинулась вперед не тогда, когда все деревья были убраны, а при первой же возможности: передовые машины буквально продирались через сделанный солдатами просвет.

Торжествовал немецкий рационализм.

И нехитрый психологический расчет капитана Сада.

Четвертый завал скорее напоминал баррикаду. Он был сделан посреди села, но так хитроумно, что объехать его не было возможности, а растащить – далеко не просто. Кроме того, рядом был колодец деда – идеальный «стоп-сигнал» в этот зной, – и еще один своеобразный психологический тормоз: с баррикады был уже виден пятый завал. Он находился неподалеку за мостом и был чисто символическим, однако это можно было увидеть, только подъехав к нему вплотную.

Фашисты принялись за дело организованно. Правда, сначала вся рота хлынула на водопой, но уже через пять минут целый взвод растаскивал баррикаду, а несколько солдат пошли к мосту и тщательно осмотрели, не заминирован ли он. А затем, как и в предыдущий раз, едва в баррикаде появился мало-мальский просвет, в него протиснулся вездеход и помчался к пятому завалу.

До него вездеход не доехал.

Он был уже на полпути к цели, когда сзади раздался сильный взрыв. Это Володька Харитончук, стремительно выкатившись из кустов, разнес мост связкой гранат. Потом он улегся в кювете, в заранее облюбованном месте, откуда стрелять было удобно, как в тире, засек время с точностью до секунды, приготовил к бою автомат и «трехлинейный мастерок» со снайперским прицелом и стал ждать, когда появятся первые враги.

«Ты должен удержать их ровно десять минут, – сказал ему капитан Сад. – После этого отходишь к завалу. Но запомни, тезка: если ты им позволишь подстрелить себя раньше, я тебя перестану уважать, уже не говоря о том, что так можно испортить все дело».

«Владимир Харитончук, вы артист!» – похвалил себя разведчик, с удовольствием разглядывая окутанные облаком дыма и пыли развороченные и расщепленные бревна. Сзади послышалось несколько быстрых выстрелов. Харитончук поглядел через плечо. Ребята копошились возле вездехода. Потом он взревел мотором и рванулся по дороге. Славно.

Пошла уже третья минута, когда фашисты наконец перестали топтаться на том берегу ручья и начали переправу. Харитончук выждал, пока двое передних поднялись одновременно, и снял их одной короткой очередью. Остальные залегли. Хоп-ля! – и капутцино! – привет господу богу от снайпера-артиста, редактора комсомольского боевого листка Владимира Андреевича Харитончука.