— Похоже на то, что он далеко пойдет, — сказал Эллис.

И тут Роджеру вдруг стало ясно, что Генри — последняя его надежда. Старшие сыновья застряли на своей пушной ферме. В лучшем случае, они смогут только прокормиться. Зять и дочь привязаны к крохотному банку, который еле-еле держится, и дай-то бог, чтобы не лопнул еще при жизни Роджера.

— Не только пойдет далеко, но еще и прогремит, — сказал Роджер. — Помяните мое слово.

Генри начал понимать, чего хочет отец, только после того как получил ответ на письмо, в котором во второй раз просил разрешения бросить курсы и пойти работать. Роджер ему ответил: «Мне твои отметки куда дороже десяти — двадцати долларов в неделю, которые ты принес бы в дом. Только бы на старости лет увидеть вывеску, на которой золотыми буквами будет стоять твое имя, — больше мне ничего не надо от жизни. Все мы здесь среди наших сосен, или — чтобы выразиться точнее — среди пней, только этого хотим от тебя».

Сколько Генри себя помнил, денег в доме всегда было в обрез, а в будущем предвиделось и того меньше. Поэтому он не жаловался на свою полуголодную жизнь в Нью-Йорке, ему важно было закончить курс. Но если сам он от этого не очень страдал, то страдали его нервы. Мозг работал лихорадочно. Генри слишком много учился, слишком мало ел и плохо спал. Нервы все больше развинчивались. Мозг изнашивался. Генри преследовала мысль, что отец заложил отель, чтобы дать ему образование, и теперь его долг — оправдать надежды отца.

Впоследствии, оглядываясь на эту пору своей жизни, Генри смеялся над фортелями, которые выкидывал с ним его собственный мозг. Он пришпоривал его, заставлял проглатывать учебники залпом. Бесстрашный герой одолеет все учебники, и когда он перевернет последнюю страницу последней книги, злодей Эллис Хайд, держатель закладных, будет повержен в прах.

Но в то время Генри было не до смеху. Он часами ворочался в постели и думал об одном: как только последняя страница последней книги будет прочитана, он победит, непременно победит. А когда, наконец, засыпал, то видел во сне, как он выигрывает свое первое дело, очень крупное, и получает огромный гонорар. Входят присяжные и выносят приговор, а его подзащитный, седовласый и смуглолицый, как мистер Хайд, тут же в зале суда подбегает к нему с гонораром и с такой силой швыряет деньги об стол, что Генри просыпался от треска банкнот, словно от удара бича.

Если бы Генри поступил в один из прославленных университетов на Востоке, то, кто знает, может быть, так бы оно и вышло. Но чтобы попасть в такой университет, требовалось сперва три года проучиться в колледже при университете, а если поступающие учились в другом колледже, то и все четыре. Генри же проучился всего два года. Окончи он с такими отличиями не вечерние юридические курсы, а солидное учебное заведение, он сразу получил бы хорошее место. А тут, когда его допустили к адвокатуре, лучшее, что он мог себе подыскать, — это место долларов на 30 в неделю. Генри от него отказался. Такая ничтожная сумма, по сути, ничего не меняла. Чтобы помочь своим, ему надо было сразу сорвать основательный куш.

Заняв несколько сот долларов, Генри открыл собственную контору. Это была новая ошибка, в которую его вовлек впечатлительный и разгоряченный ум, не давая идти спокойной, проторенной дорогой. Положение дел дома подхлестывало его.

Экономии ради Генри ночевал у себя в конторе. Ночевать в общественных зданиях не разрешалось, и вечером он вынужден был уходить и слоняться по городу до поздней ночи. Пробравшись, как вор, в свою контору, он укладывался спать в спальном мешке, которым когда-то пользовался на экскурсиях. Днем он прятал мешок под стол, а ванну принимал в квартире приятеля.

Редко кто наведывался в контору, и Генри на досуге подолгу глядел в окно и размышлял. «Иметь голову на плечах — мало, — говорил он себе. — А впрочем, для того, чем я здесь занимаюсь, большего и не требуется».

Так Генри просидел чуть ли не целый год, размышляя об умирающем городе, умирающем отеле и ожесточенной войне, которую вел его отец. Он был уверен, что с той самой минуты, как лесопильные компании начали вырубать лес, Роджер уже предвидел, чем все это может кончиться. Он ждал этого дня и старался к нему подготовиться. Он очистил отель от долгов и полагался на свое дело, как на каменную гору. Но гора оседала под ним, и теперь уже ему самому приходилось ее поддерживать. Борьба была безнадежной. Нелегко подпирать то, что само должно служить опорой. Старик, вероятно, знал, что борьба эта не может не быть безнадежной, однако не сдавался. Это было геройство. Такая жизнь достойна быть переложенной на музыку.

«Вот вам американский герой, — размышлял Генри, — старый свихнувшийся чудак в допотопном сюртуке, сидит в захолустном городишке и пытается хоть чем-нибудь исправить зло, которое натворили крупные воротилы. А сын героя торчит здесь сложа руки!»

Нью-Йорк в ту пору переживал очередной бум. Генри часами просиживал у окна, а огромный богатый город висел перед ним, как жирный окорок, прокопченный и сочный, истекающий не салом, а золотом. Самый воздух был пропитан жаждой денег. Когда Генри выходил на улицу, он вдыхал запах денег. Он видел, что на лицах людей написано: «деньги», и стоило им заговорить, как он слышал, что говорят о деньгах. Весь мир был лопнувшим денежным мешком, и каждый норовил поглубже засунуть в него рыло. Все, как свиньи, кидались к мешку и, роясь в нем, хрюкали, чавкали и сопели. Ноги бизнесменов с хлюпаньем сновали по тротуарам, точно свиные рыла по корыту с помоями, а когда бизнесмены к ночи возвращались домой, лица их розовели, как кожа молочного поросенка. Они все лоснились от денег, и брюхо у них тяжело отвисало, словно толстый кошель, набитый золотом. А сын героя сидел и смотрел на них, обреченный на безделье. Он сидел тихо, не шевелясь, и чувствовал, как оседает на нем пыль.

У него было несколько клиентов, их хватало ровно на то, чтобы уплатить за наем конторы, но чаще его размышления прерывал какой-нибудь коммивояжер, ищущий случая подработать, или почтальон с рекламными брошюрками, счетами и письмами из дому.

«Не думай, пожалуйста, что тебя кто-нибудь подгоняет или что мы здесь теряем терпение, — писал отец. — Медленно, но верно. Это, пожалуй, у вас там быстрейший способ чего-нибудь достигнуть. Я хорошо себе представляю, как трудно молодому человеку сделать карьеру в таком большом и людном городе. И никто тебя не торопит, мой мальчик. Желаю тебе удачи. Ты многое ставишь сейчас на карту. Ведь самый ответственный и решающий момент в жизни человека тот, когда он начинает строить свое будущее. И никто не вправе тебя подгонять. Иди себе медленно, но верно, и знай, что мы всеми помыслами с тобой. Всеми помыслами с тобой, мой мальчик, и не подгоняем тебя, а только хотим видеть, как ты пойдешь своим путем легко и спокойно, медленно, но верно».

Генри перечитал письмо четыре раза. Сердце у него было отцовское, такое же чуткое и доброе. И с каждым разом образ отца, пишущего письмо за конторкой в вестибюле отеля, возникал перед ним все отчетливее и отчетливее.

«Скорее всего старик только что вернулся из банка, иначе бы он так не писал, — подумал Генри и швырнул письмо на стол. — Что же я должен, по его мнению, делать? — возмущался Генри. — Сижу здесь как проклятый. Делаю все, что могу, все, что в моих силах».

Он снова взял письмо и посмотрел на почерк. Почерк был затейливый и твердый, и каждое слово заканчивалось завитушкой, согласно правилам чистописания, которым учили отца. «Ну конечно, — подумал Генри. — Что бы ни случилось, он останется верен себе».

У Генри на глаза навернулись слезы, мутные и вязкие, как мякоть раздавленного винограда. Словно чего-то стыдясь, он порывистым движением поднес письмо к лицу и провел по нему губами. Он показался себе смешным и глупым, но на душе стало легче.

Вслед за тем пришло письмо от старшего брата, шутника Эндрю: «Дорогой братишка, всего несколько строк», — обычное родственное письмо, в котором говорилось, что «норки все еще держат себя „чуженорками“ в наших краях», и так далее, но в конце было сказано: «Чтобы сохранить отель, мы, где только могли, раздобывали деньги, но теперь все ресурсы исчерпаны, и мне пришло в голову, что, может быть, ты достал бы что-нибудь у себя в Нью-Йорке, если бы знал, как обстоят здесь дела. А дела очень плохи. Как тебе известно, отец и думать не хочет расстаться с отелем, хотя служит он пристанищем только ветру, и прок от него невелик. Ты не думай, что я шучу. Я говорю вполне серьезно, потому что положение весьма серьезно. Но ты ведь меня знаешь, мне нужно иногда посмеяться, иначе я наверняка свихнусь и стану форменным „норка-маном“.