Он убил ее.

Костя, уже давно стоящий передо мной и не сводивший взгляда с моего лица, теперь сел рядом и положил ладонь на мое плечо. Он не делал вид, что изумлен, и я была ему за это благодарна.

— Чего ты хочешь, Лена? Покарать его? Как?

Убить? Сама ты не можешь. Нанять киллера? У меня киллера нет. Предположим, я его найду. Вольные стрелки нынче не водятся. Значит, у него есть хозяин. Понимаешь, о чем я?

Понимаю. Очень хорошо понимаю. Костя — один из немногих по-настоящему богатых людей, кто не связан с криминальным миром. Устроиться так было невероятно сложно, но кое-что и кое-кто из прошлого сделали такое положение возможным.

Беда в том, что положение никогда не было устойчивым. Любая ошибка господина Скоробогатова приведет к необратимым переменам. Ясно каким. Наняв киллера, мы бы до конца жизни сидели на крючке у его хозяев.

Конечно, я Костю понимала.

Понимала я и лейтенанта Серегина. Его нежелание переживать по поводу того, что господин Троицкий уморил свою жену ради нескольких миллионов баксов, очень мне понятно. Ведь жена самого Серегина, несмотря на страдания, причиняемые грудницей, вынуждена стирать пеленки, поскольку зарплата лейтенанта милиции не позволяет обеспечить младенца памперсами.

Серегин мучается из-за этого и из-за того, что приходится покупать более дешевое отечественное детское питание. А всем известно, что эти смеси переслащены и это приводит к появлению диатеза у детей.

Понимала я и свою подругу Милку, которая, работая следователем прокуратуры, не была всесильной и не могла помочь каждому страждущему.

Я всех понимала. Я только не понимала, что мне-то делать?

Косте было меня жалко. Его рука притянула меня ближе, прижала к своему боку. Он уткнулся лицом в мою макушку.

— Леночка, все очень похоже на правду, с этим трудно спорить, но вдруг ты все-таки ошибаешься? Троицкий ввел всего одну ампулу, а умерла твоя дочь просто от сердечного приступа. Все остальное может казаться или быть правдой.

У меня не было сил возмущаться. Не было сил оттолкнуть его. По правде, мне и не хотелось его отталкивать. Его объятия согревали и успокаивали меня.

— Господи! Костя, тебе так хочется меня успокоить, что ты готов поверить в полное отсутствие мозгов у меня в голове.

Костю поразила столь длинная фраза, он сел так, чтобы видеть мое лицо.

— Если считать фактом, что Миша сам создал симптомы рака, зачем ему вообще вводить наркотик?

— Чтобы избавить ее от боли… — неуверенно предположил Костя, но тут же, устыдившись, поспешил внести новое предположение:

— А если стараниями Троицкого дело действительно дошло до рака? Или если он в это поверил?

Я покрутила пальцем у виска, но мой муж уже завелся:

— Почему нет? Может, он не хотел, чтобы игра зашла так далеко? Мучился, расстраивался. Помнишь, Клара рассказывала тебе, как он страдал?

— Ну не знаю. По-моему, бред. К тому же сути дела не меняет.

— Не скажи. Кто-то ведь сказал твоей дочери, что у нее рак. Кто?

— Не знаю. Я проработала не весь список.

Мы замолчали. Костя тихонько перебирал мои волосы. Я перебирала воспоминания.

Восемнадцатилетний Миша, поразительно похожий на молодого Есенина: пшеничная волна на лбу, лазоревые глаза, мечтательная полуулыбка. Невысокий, гибкий, несколько женственный.

Девчонки не принимали его всерьез, обожали тискать, щипать, ему это нравилось.

Только Лялька отнеслась всерьез к нежному тихому мальчику. Полюбила. Вышла замуж.

Я помню их свадьбу. Красивый, нежный, несколько отстраненный Миша и рядом Лялька: крупная, неловкая, с грубоватым лицом и с сияющими восторгом прелестными глазами.

И кремация. Суетливый, оплывший, неприятный толстяк средних лет, избавляющийся от трупа жены с такой поспешностью, с которой прячут следы преступления.

— Я все проверю, — пообещала я Косте и себе. — У меня еще есть время.

— Вот и хорошо, — облегченно вздохнул мой муж.

И он крепко обнял меня, прижался щекой к моему виску и начал поглаживать мое плечо теплой жесткой ладонью. Он был рад, что я не стану карать Троицкого немедленно.

День клонился к вечеру, и в старом парке становилось прохладно. Мы нашли уединенную скамейку и сели, радуясь уединению. Лариса все не шла, мы молчали, и молчание мучило меня.

— Я ничего не могу сделать, да. Мил?

Я положила ладонь на худое, обтянутое черными джинсами колено подруги. Она закинула голову, глядя на столетний могучий дуб позади скамейки.

— Скоро осень. Странно: казалось бы, листья зеленые, небо ясное, тепло, а приближение осени чувствуется.

В ее голосе звучала та же тоска, что оккупировала мою душу. Мы сидели рядом, и, кажется, впервые за сорок лет нам нечего было сказать друг другу.

Появилась Лариса. Она шла к нам по дорожке с обеспокоенным выражением милого лица и выглядела одновременно тихой и энергичной. Не понимаю и никогда не понимала, как ей это удается. Я не встречала никого похожего на нее.

Лариса раздвинула нас и села посредине, сунув свои руки под наши. Теперь мы все трое образовали цепочку. Стало спокойнее. Мы обменялись новостями и поговорили о Ларисиных детях. Лариса была в курсе всех новостей, ей звонила Танька.

Я, не чувствуя ничего, кроме усталости, равнодушно рассказала еще раз о посещении милиции и разговоре с мужем.

Упоминание киллера потрясло матушку Ларису. Она не на шутку разволновалась, и ее обычно бледное лицо покраснело.

— Как можно, Лена, Мила? Никто не вправе лишать человека жизни. Кроме Бога. И думать не смей!

— Что же делать? Пусть живет и радуется?

— Его Господь накажет, — уверенно сказала Лариса.

— О Господи! — Я в тоске до боли стиснула руки. — Если бы мне твою веру. Я бы ждала хоть до Страшного суда. А вдруг не накажет? Я хочу это видеть, ты слышишь? Видеть эту кару. Я жить не могу.

Понимаешь? Ларочка, он ведь звонит мне… «Мамочка, как ты? Как мне плохо без нашей Лялечки». Я ненавижу, ненавижу его!

Я задыхалась, рванула ворот блузки, обрывая пуговицы. Милка вскочила со скамейки.

Мы с Ларисой тоже встали. Я положила ладонь на горло, борясь с удушьем. Милка устремилась к дальнему от церкви выходу из парка. Мы с Ларисой, обнявшись, шли за ней. Я успокоилась, снова смогла дышать.

На высоком берегу Москвы-реки мы сели прямо на траву. Вид реки умиротворял. Милка закурила. Лариса прилегла, опершись на локоть.

— Если нельзя Мишу осудить, наказать по закону, я бы хотела, чтобы он мучился страхом разоблачения. Или чтобы все знали, что он убил. Я хотела бы всем рассказать.

Это было заветное, я высказала его раздумчиво.

Милка, прижав плечи к моим коленям, так же раздумчиво возразила:

— Как ты это устроишь? Скажешь ему — он посмеется, доказательств-то нет. Будешь рассказывать другим — сочтут сумасшедшей, скажут, от горя помешалась.

Юра ждал меня у машины. Мы подошли втроем, и он коротко поклонился Милке и Ларисе.

— Спасибо, что не потащился за нами, — сказала Милка.

Юра дернул плечом и отвернулся. Я подумала, что он действительно дал мне побыть с подругами наедине, а не маячил за моим правым плечом.

Девчонки поцеловали меня. Я неуклюже, будто в первый раз, забралась на заднее сиденье машины.

В окно я видела, как они стоят рядом и держатся за руки. Очень разные, но с одинаковым выражением любви и беспокойства на лицах.

Я чувствовала себя воздушным шариком, из которого выпустили воздух. Никогда я так долго не поднималась на свой этаж. Только обессилев у дверей, я вспомнила о существовании лифта.

Дождавшись, когда Юра впустит меня в квартиру, я из последних сил добралась до своей комнаты и упала ничком на кровать. Засыпая, почувствовала прикосновение теплых рук.

Юра снял с моих ног туфли и укрыл свободным концом покрывала.

Проснулась я в сумерках, с больной головой и сухим горлом. Не включая света, я, покачиваясь и цепляя мебель, побрела на кухню. Стакан апельсинового сока из холодильника спас меня.