— А я думаю, — подключился Шугаев, — и рассвет ничего не даст. Пустая затея…

Я все понял, о чем не договорил политрук. Шугаев почему-то к любому человеку подходил с одной меркой: не враг ли народа.

Моя ночная вылазка ничего не дала. А с восходом солнца на улицах Каменец-Подольска затрещали автоматы, и к станции уже нельзя было пробиться. Курдюков, с простреленным рукавом гимнастерки, догнал меня на окраине:

— Товарищ комбат, считайте Кругловых пропавшими без вести!

Кто-то из работников особого отдела дивизии довел до сведения Червинского, что старший политрук Шугаев вовремя предупреждал комбата о неблагонадежности бойца Михаила Круглова, а капитан Свиридов проявил политическую близорукость…

Я не сомневался, что особисты узнали о нашем споре с Шугаевым не от него. Василий отличался некоторой недоверчивостью, подозрительностью, но свои взгляды отстаивал открыто, принципиально, не таил злобы.

Не знаю, чем бы кончилось это «дело», если бы Кругловы действительно пропали бесследно. Но они нашлись. На другой день, когда мы вечером расположились на привал у реки Ушица, возле дорожного моста неизвестный шофер остановил грузовую машину. Он вышел из кабины с пустым ведром, следом за ним осторожно спустился высокий, жилистый боец, на руках которого, как мне показалось, был раненый…

— Кругловы! — сорвался с места Курдюков и, махая пилоткой, кинулся к машине: — Сюда, Миша, сюда!

Но Михаил даже не оглянулся. Он ничего не слышал. Вчера его оглушила бомба, а Павла воздушная волна так отбросила, что он вот уже сутки не приходит в сознание.

Младший брат мягко, как мать ребенка, опустил старшего на сочную траву и, заметив перед собой человеческую тень, быстро вскинул голову. Он ничего не сказал, но глаза, улыбка лучше всяких слов открыли нам его душевную радость.

Я очень пожалел, что в эту минуту рядом с нами не оказалось моего товарища Васи Шугаева.

После очередного жаркого боя, когда противник откатился за насыпь железнодорожного полотна Жмеринка — Могилев-Подольский, и откатился, по всем приметам, на всю ночь, я приказал расставить дозоры и разрешил батальону отвести душу: искупаться в Немии — небольшом притоке Днестра.

Поздний вечер и прибрежные кусты обещали нам отдых без воздушной тревоги. И все же мы с Шугаевым, раздеваясь, посматривали на сине-розовым купол.

Удивительно, небо чистое, а кругом ни одной подозрительной точки. Но то, что я увидел на берегу, меня еще больше удивило.

На помятой траве рядом со своим «максимом» сидел пулеметчик Иванов. Он курил и с завистью смотрел на своих товарищей: одни из них поили и мыли лошадей, а другие с криком и хохотом бросались в воду. Все с наслаждением смывали с себя пыль и копоть дневного боя.

А что с Ивановым? Уж не заболел ли?

Все мы под южным солнцем изнемогали от жары. А Иванов, коренной северянин, чувствовал себя здесь как белый медведь в крымском зверинце. Обычно Николай не пропускал ни одного водоема, колодца и даже городской ванны, чтобы не искупаться или хотя бы облиться. Были случаи, когда он с моста бросался в речку, а потом, весь мокрый, догонял взвод. За это его не раз наказывали, стыдили, но он оставался самим собой.

И вот глазам не верю: все купаются, стирают, а Николай Иванович даже лица не освежил.

С гимнастеркой в руке я подхожу к нему. Но меня опередил Курдюков:

— Палтус, ты что… мамалыгой объелся?

Иванова еще во время конфликта с финнами бойцы прозвали Палтусом. Однажды возле костра он, малоразговорчивый, произнес пятиминутную речь и так расхвалил мурманскую чудо-рыбу, которая жарится в собственном жиру, почти не имеет костей и сама тает во рту, что все слушатели облизнулись. А главное, диковинное название рыбы в какой-то мере совпало со странным характером Иванова. Так и приклеилось к нему это прозвище.

Иванов воспринимал его без протеста, видимо, название любимой рыбы воскрешало в его памяти суровые северные пейзажи, дом, кубрик, где по вечерам рыбаки и охотники рассказывали редкие случаи из своей богатой приключениями жизни.

А вот выражение «мамалыгой объелся» ему не понравилось. Иванов хмуро повел бровями и буркнул:

— Я не обжора!

На мой вопрос, почему не купаешься, последовал ответ:

— Не могу, товарищ комбат.

— Что так?!

— Да так… Сам себя наказал.

— За что же?

— Есть за что, — уклончиво ответил он и запыхтел цигаркой.

Иванов сразу оказался под обстрелом многих любопытных глаз. Михаил Круглов, к которому вернулся слух, сказал, что пулеметчик, видимо, прошлый раз, пока купался, проворонил свое белье. Другой боец высказал предположение насчет телесной крапивницы. А Шугаев посоветовал ему:

— Освежись, на баню не рассчитывай…

Командир имеет право приказать бойцу искупаться.

Но я оставил Николая Ивановича в покое. И не только потому, что ценил его как снайпера-пулеметчика. Мне припомнился случай, который произошел с ним во время советско-финской кампании. В ту суровую зиму он вдруг лишил себя самого необходимого отдыха между боями — сна. Я вмешался:

— Почему не спишь?

— Не спится, товарищ капитан.

Пытаюсь узнать причину:

— Худые вести из дому?

— Да нет, дома все в порядке.

Две ночи он добровольно топил печурку, а на третью исчез. Я, конечно, забил тревогу, думал, может быть, утащили его финны, как у соседей часового. Но оказалось, что Иванов сам выследил «кукушку», которая порядком беспокоила нас. Он сказал:

— Пять дней назад этот гад чуть не загнал меня в землю.

И вот Николай Иванович приволок раненого вражеского стрелка. Пришлось и похвалить его и наказать.

Теперь Иванов, видимо, в чем-то маху дал и, пока не исправит свою ошибку — не искупается. А соблазн для него был велик. Отходя, мы пересекли пять притоков Днестра и подошли к берегам Южного Буга. Правда, нам было не до купанья. Ежедневные бои изнуряли нас до того, что мы мечтали лишь о том, куда бы голову приткнуть на часок.

За Иванова я был спокоен. Свою надежность в бою он доказал еще во время прорыва линии Маннергейма. Да и все «старики» воевали достойно. Хуже дело обстояло с новым пополнением.

Новобранцев довелось обучать военному делу, когда Красная Армия отступала, когда начались перебои в снабжении, когда день ото дня все больше нарушалось взаимодействие, когда наша дивизия получала приказы не из штаба 17-го корпуса, который где-то заблудился, а из 18-й армии, а то и прямо от фронта.

Воспитание молодых бойцов — дело многих. Мне помогали Сосин, Шугаев, красноармейцы — ветераны части, такие, как Андрей Курдюков и особенно Николай Иванов.

Иванов попросил перевести его в самый слабый взвод вновь сформированной роты. Его второй номер погиб в недавнем бою, и Иванов вскоре подготовил себе помощника из новичков.

Затем он подобрал на поле боя исковерканный пулемет, починил его в автолетучке бронероты и обучил искусству пулеметчика еще двоих ребят из своего отделения. Сам Николай владел оружием в совершенстве.

Как-то он подобрал в кустах брошенный миномет вместе с ящиками мин и, конечно, вооружил им свое отделение. Маленькая боевая единица в составе всего восьми человек во главе с бывалым воином превратилась в грозную силу.

Этому примеру последовали и другие отделения роты. Николай Иванович всем внушал, что солдат, бросивший оружие, — предатель:

— Потому как он уже смирился с поражением, да еще снабжает врага оружием, помогает ему. Нет, мы с этими винтовками, пулеметами, минометами еще погоним врага назад.

Я заметил, что тот воин, который сумел себя перевоспитать, умеет и других повести за собой. Видел я и то, что Иванов по-прежнему не купается. Ясно было, что он пока не достиг поставленной перед собой цели.

Однажды, это было в районе Первомайска, командир роты разрешил Иванову обратиться ко мне с одним «наболевшим вопросом». И я сразу смекнул, что речь пойдет о том, что заставило знатного пулеметчика самого себя наказать.