К зиме, наконец, созрела и церковная реформа, причём самым сложным оказался финансовый вопрос — на какие средства будет жить воссоздаваемая структура. До всех реформ, осуществлённых с петровских времён, Православная церковь была крупнейшим землевладельцем в стране, на эти средства она прекрасно существовала. А теперь вся Церковь финансировалась государством — священники и монахи фактически стали чиновниками на зарплате. Дальше так продолжаться не могло, ибо именно такое развитие событий привело к потере всяческого авторитета Церкви.

Несамостоятельная Церковь, ставшая частью государственного аппарата, начинала восприниматься обществом, пока ещё только высшим, как очередная рука правительства страны, пытающееся залезть через душу в карман паствы — равно как и остальные конечности власти, которые хоть ведут себя более прямолинейно.

Церковь всё более сливалась с государственной властью, перенимая все её пороки, свойственные бюрократической машине. Она всё дальше удалялась от людей и их чаяний. Ей надо было предоставить самостоятельность, пусть даже и насильно, чтобы она смогла вернуть себе былой авторитет и снова стать олицетворением лучших человеческих чувств и порывов. Я хотел сделать из Церкви один из столпов государства. Имеющее несколько опор, здание становится более устойчивым. А для всего этого Церковь должна быть независимой, и в первую очередь — финансово.

Источников самостоятельного дохода у Церкви сейчас нет, а напрямую содержать её за счёт казны — она потеряет всякую самостоятельность, как известно, кто платит, тот и заказывает музыку. В результате Церковь, несмотря на все устремления её нового руководства, снова скатится в состояние, которое уже к началу XX века сделает из неё жупел, ненавидимый всеми.

Согласовывали долго. Наконец, остановились на том, что церковь будет получать десятину от подушного налога, но только с православных, от верующих остальных конфессий она пойдёт, как и прежде, государству. Бюджет всё-таки надо поддержать, ему и так тяжело, да и стимул для развития церкви нужен. С точки зрения доходов казны, конечно, потеря почти десятой части дохода от подушного налога была достаточно существенна, но одновременно из расходной части уходило содержание духовенства и церковного имущества.

Это был самый острый вопрос — все остальные вопросы, касающиеся объединения русской церкви, принятия ею на себя функций учителя народа и представителя части его интересов, разногласий не вызывали. Только вопрос денег, как всегда, тормозил — всё равно пришлось принимать волевое решение на заседании Имперского кабинета. Вяземский как глава Казённого приказа не был готов отказаться от десятой части главного налога, а митрополит Платон — искать доход в деятельности церкви, также справедливо указывая на опасность платности треб для доступности спасения.

В общем, я принял ответственность за решение на себя, уговорив всех членов совета. Лучше так, чем индульгенциями торговать! Вон, католики в XI веке заявили, что все добрые дела, в том числе Христа и Богородицы, принадлежат Папскому престолу, их запас является неисчерпаемым, эта благодать может искупить все грехи мира, и принялись продавать отпущение грехов за деньги. А вот после этого, именно деньги стали смыслом церковной деятельности, потом пошло-поехало — про настоящую веру в Бога забывать начали, всё же можно исправить деньгами.

В результате Лютер[35] написал свои 95 тезисов[36], причём основное своё возмущение он направил именно на эту странную практику. Его поддержали множество людей разных сословий, и тридцать лет вся Европа упоённо резала друг друга[37]. Теперь уже к нам эта зараза лезет через Флорентийскую[38] и Брестскую[39] унии — и Восточные и Вселенский патриархи вовсю торгуют спасением. Нам такого точно не требуется.

Ну а после этого, двадцатого ноября 1773 года вышел Манифест «О возобновлении Патриаршества и созыве Поместного собора». Собор должен был собраться первого января 1774 года — избрать нового Патриарха. После чего уже новый Патриарх должен был вынести на решение Собора вопросы об обрядах, порядках, устройстве Православной Церкви. Высшее общество опять испуганно прижало уши, ожидая новых изменений в жизни.

А в декабре, наконец, закончила работу комиссия по делам воинским под руководством Алексея Орлова. Он торжественно преподнёс итоговый документ на большом приёме Правящих особ, организованном именно для этого. Требовалось придать официальный статус итогам её деятельности.

Выводы комиссии запрашивали изменений в привычной жизни армии и флота. Они требовали изменения оружия, формы, норм снабжения, численности подразделений, их структуры организации, программы подготовки, правил поведения и наказания, системы управления и численности армии.

Во флоте требуемые изменения были ещё больше — необходимо было перестроить систему подготовки личного состава, полностью изменить сложившуюся практику кораблестроения и вооружения. Фактически предлагалось поменять всё.

Шум в армии был большой — наша армия была армией-победительницей, но авторитетные военачальники согласились с решением комиссии. Для внедрения её постановлений управление армией было изменено на самом высоком уровне. Военная коллегия и Адмиралтейств-коллегия упразднялись, вместо них создавалось два новых приказа — Военный и Морской. Руководителями приказов назначались Вейсман и Грейг. Генеральный штаб был признан необходимым и Баур оставался его начальником.

Учреждались также Лесная и Оружейная палаты, причём в обязанности первой входила забота обо всех лесах в стране, особенно о подготовке леса для кораблестроения, а вторая должна была заняться оценкой, отбором и унификацией вооружений в стране.

— Ваше Императорское Высочество! — ну что же, моя беседа с Антоном Вейсманом уже подходила к концу, а он весело мне рассказывал о том, как его драгоценная Аннушка поведала о своей беременности. Смешно, такой большой солидный генерал, а она его Отиком зовёт. Хорошее новогоднее празднество получалось, меня в кои-то веки мама уговорила выпить шампанского, уже состоялся небольшой фейерверк, бал был в разгаре. Петергофский дворец никогда не мог вместить очень много народу, поэтому торжество проходило в довольно узком кругу.

Мама весело смеялась над шутками Алексея Орлова, что собирался отправиться наместником в Таврию, а вот Потёмкин подошёл ко мне.

— Пашенька! Прости покорно! Что ты такой невесёлый? Не танцуешь, дамы он в тебе скоро дырку проглядят! — действительно, из кружка, образованного женщинами, ведущими свои разговоры, на меня устремлялись хитрые взгляды.

— Гриш, неправда, я танцевал с Анной Карловной!

— Ну, ты совсем, Павел Петрович, угрюмцем стал!

— Гриша, тебе чего надо?

— Вот, Павел Петрович, что хотел тебе сказать… Жёсткий ты стал дюже, даже жестоким, тебя уже чиновники бояться начали!

— Что ты, Гриш? Когда это я жестоким-то был?

— Когда? А кто Астраханского губернатора Петра Кречетникова[40] так избил, что тот даже заболел? А он всё же против мятежа выступил, верный человек наш! А ты его, что — казнить решил?

— Гриш, ну что ты говоришь-то? Я у этого пустоголового спросил, где калмыки, коли комиссия, мною отправленная, нашла в степи только чуть более семидесяти тысяч кочевников всякого роду. А было-то более двухсот! А он мне и говорит, мол, что считать дикарей всяких! Ну как здесь удержаться-то было? Кого мы пошлём в бой, коли война придёт? Кто будет ясак платить?

— Павел, ну ты же знаешь, что его только назначили — не разобрался он ещё…