Нужный результат смог дать только Императорский завод в Туле — ключиком к решению проблемы было сверление заготовок, внедрённое Ярцовым. Он улучшил станок Моритца[134], и запустил расточку на Тульских заводах, а болванки для орудий отливались в Каменске. Так что технологию мы создали, дело было за её промышленным использованием. Эйлер уповал на Ярцова и его опыты на Олонецких заводах, кроме того Кривой Рог скоро должен был начать работу, да и Баташев активно желал поучаствовать в производстве пушек и уже затеял изготовление сверлильных станков Моритца-Ярцова.

С ручным оружием ситуация была не лучше. До сих пор основная масса ружей и штуцеров делалась на полукустарных заводиках в Туле, ещё некоторое количество давал Сестрорецк. Наши заводы технически уже явно устарели, а организация производства там была на уровне начала XVIII века, а не как не последней его четверти. О стандартизации и массовом изготовлении говорить в таких условиях не приходилось, к тому же все заключения Оружейной палаты показывали, что качество нашего железа было очень низким, и оно значительно отличалось от завода к заводу, а стали мы выпускали слишком мало.

Проблемы эту мы сразу решить не могли. Выбор единых образцов огнестрельного и холодного оружия тоже ещё не был произведён. Оружейники готовили проекты ружья, сабли и штыка, которые будет общими для нашей армии, но пока либо технология производства была слишком сложной и дорого́й для массовой продукции, либо надёжность оной оставляла желать лучшего.

Центр разработки огнестрельного и холодного оружия был в Сестрорецке, который был рядом со столицей, поэтому управляющий заводом и заводской инженер регулярно являлись в Петербург с докладами. Управляющим был младший брат Ивана Эйлера — Христофор, а инженером — Пётр Бухвостов, потомок того «первого русского солдата» Сергея Бухвостова.

Ещё в 1683 г. когда мой великий предок Пётр Алексеевич, в возрасте одиннадцати лет получил право сформировать потешные войска для своего развлечения и объявил набор в них среди дворовых слуг. Первым, записавшимся в новый полк, стал конюх Сергей Леонтьевич Бухвостов. Он долго состоял при персоне первого русского императора, однако в Северной войне получил тяжелейшие ранения и был отставлен от службы. Царь Пётр так ценил своего верного слугу, что по его заказу Карл Растрелли отлил из бронзы бюст Бухвостова. Сам герой сюжета ненадолго пережил своего императора, а его род больше не достигал высокого положения.

Пётр был выпускником артиллерийского корпуса, дослужился до поручика артиллерии, но при Бабадаге рядом с ним взорвался порох, он был страшно обожжён. В общем, выжил он чудом — руки и лицо он почти потерял, однако зрение сохранил, но ум его ещё более заострился от невзгод.

Его рекомендовали мне Ганнибал и Щепин — первый помнил своего ученика, а второй знал изуродованного инвалида, который обладал какой-то невероятной волей, чтобы не умереть и научиться жить дальше. Кожаные маску и перчатки он не снимал, наверное, никогда, чтобы не испугать и не оттолкнуть людей от себя.

С Эйлером они сработались и уже с полгода почти везде были вдвоём. Парочка была очень импозантная — Эйлер был высок, с явной склонностью к полноте, порывист, а Бухвостов был низок ростом, невероятно широк в плечах и совершенно спокоен и молчалив. У первого лицо передавало все оттенки настроения, а второй — в коричневой кожаной маске. Да уж, но работали они как звери, замечательно дополняя друг друга. Эйлер был прекрасным организатором и администратором, а Бухвостов обладал врождённым даром раскладывать всё на части. Любую большую проблему он разбивал на меньшие, а те ещё на более мелкие и так, пока он уже не был в состоянии их решить. Только такая связка могла заставить мастеров, привыкших изготавливать каждое ружьё или саблю самостоятельно и единолично с начала и до конца, работать на поточном производстве.

Бухвостов предложил, пусть и с моей подсказки, применять расположение цехов и рабочих мест в соответствии с технологическим циклом, Эйлер донимал брата и добивался применения новейших методов прозводства. Они были уверенны, что в ближайшее время смогут предложить на вооружение армии ружьё, не уступавшее по дешевизне и надёжности пресловутой английской «Браун Бесс». Ну а пока Тула могла выдавать около восьми тысяч ружей и столько же сабель и палашей в год, тем самым закрывая текущие потребности армии.

Снова знакомый и привычный темп работы, но на сей раз в пятницу уверенно направил свои стопы в Петергоф — к матери.

— Павел, и что же ты думаешь делать дальше?

— Я же тебе рассказал, мама, наши отношения с тобой для публики начинают снова разлаживаться…

— Сын мой, я ещё в своём уме и прекрасно помню, о чём мы договорились! Я о другом — о Прасковье.

— А! Теперь понял, Ваше Величество! — засмеялся я невесело.

— Не шутите со мной о важных вещах, Ваше Высочество! — в ответ мне улыбнулась Екатерина Алексеевна.

— Прасковья — моя жена, мама! Жена перед Богом и людьми! Пусть она и оказалась неверна государству и, пыталась стать неверной мне, но выносить сор из избы России негоже. Никто не должен узнать о неустроении в нашей семье. Прасковья к тому же носит под сердцем моего ребёнка. Так что, до родов ничего не изменится, по крайней мере, официально.

— Что же, сын, я долго думала над этим… И я согласна с тобой — показать разлад в императорской семье, означает не только дать плохой пример подданным! — здесь она мученически скривила рот и возвела глаза к небу, ибо её собственная жизнь долгое время как раз и являлась таким жупелом для окружающих, — Это означает вступить на опасный путь поощрения всяческих заговоров! Если в твоей семье нет лада между женой и мужем, то только глупец не попытается использовать это. Однако твой наследник нам нужен! Нужен государству для обретения уверенности в сохранении династии. Долгие годы страх перед новой смутой есть главный страх подданных наших, и мы любыми силами должны с ним бороться! Так что, воистину, никаких слухов об участии Прасковьи в «Катькином заговоре» быть не должно́. По крайней мере, до родов…

— Да и после родов, я бы не желал…

— Конечно, Павел! Лучше, если бы эта тайна навсегда была погребена в тине истории, но об этом знают, как минимум пруссаки и англичане!

— М-да… Тогда, по-моему, самая верная идея — Прасковье уйти в монастырь от горя за свою глупость!

— А она захочет?

— А ей будет предоставлен выбор?

— Ты жесток, сын мой!

— А что, мама, у меня есть другое решение? Жить с ней, как я уже сказал, долго и сча́стливо — я уже точно не смогу. Развестись с ней, и дать ей уехать к родителям — тоже никак. Мы явно оповестим всех о нашем несчастье и, более того, дадим всем недругам прекрасный инструмент для вмешательства в наши дела. Как напрямую через венчанную супругу мою, так и через различные лживые слухи о моих детях, которых она вроде как родит в разлуке!

— Ты думаешь, что всё настолько плохо?

— А ты думаешь, что это не так?

— Ты говорил об этом с Платоном?

— Да. Он подтвердил свою готовность обеспечить это решение. Он мне буквально сказал, что сей грех он отмолит! — грустно усмехнулся я.

— Как ты? — помолчав, очень тихо спросила императрица.

— Плохо, мама! Я допустил такое множество ошибок! Теперь именно Прасковье платить за них! Каково ей в столь молодые годы будет отправиться в монастырь?

— Так её вина́ здесь больше твоей! Не ты же замыслил её убить!

— Вот я думаю, мама, а мы-то сами были ли лучше, когда батюшку свергнуть решили?

— Молчи, сын! — лицо её посуровело, а голос звякнул металлом, — Всё затеяно было только мною, ты в том деле слишком мал был! И двигало мною не желание просто власть захватить, а страну да и нас с тобой спасти от безумия мужа моего!

— А Прасковью спроси, может, и она то же самое расскажет!

— Ты сомневаешься? — тихо-тихо сказала моя мать.