С психикой снова начались неприятности, как в том, ещё старом, мире, до попадания под машину. Кошмары, срывы, истерики — это было даже хуже, чем было. Там я хоть как-то это контролировал, а здесь я явно терял контроль над ситуацией. Я искал причину и понял: плохо было мне, ребенку двух лет, без материнской любви. Да и отдаляться от матушки мне взрослому, уже сильно за сорок, тоже претило. Екатерина усилила свои позиции около меня своим поведением во время моей болезни — она сидела безвылазно во дворце, пьянству и разврату не предавалась, общалась только с духовником и парой подруг, толком и не спала даже, беспокоилась за меня. Но не настолько, чтобы получить все материнские права, наши встречи наедине были запрещены, а в присутствии императрицы допускались всего два раза месяц, с тех пор, как я очнулся.

Надо что-то делать… Я подумал: «А что самое естественное? Сбежать к ней! Но так, чтобы не вызвать подозрений, что это устроила именно мама». Так что, я подобрал момент, когда точно знал, что Екатерина приехала во временный дворец на визит к императрице, и утек к ней.

Скандал был знатный. Потенциальный наследник пропал и обнаружился в приемной императрицы, когда вбежал туда с криком «Мама-мама!» и прижался к потрясенной Екатерине. Оторвали, императрица накричала на меня и нянек, и утащили в комнаты.

Второй раз. Уже гнев был меньше с элементами раздумья. А в третий раз, меня уже через час отвели к императрице на разговор. Императрица давно порвала с Разумовским и жила с Шуваловым. Но в сложных случаях она всегда прибегала к хитрости и разуму своего бывшего фаворита, а по слухам и мужа. Так что, меня на разговор ждали двое.

— Павел Петрович, как назвать Ваше поведение? — строго вопросила императрица.

— Тетушка Елизавета Петровна! — даже мне самому тоненький, неуверенный детский голосок и смешной выговор букв показался трогательным, — Я к мамочке хочу!

— Алексей Григорьевич, вы что думаете?

Разумовский откашлялся и красивым, певучим голосом с небольшим хекающим говором произнес:

— Матушка! Я своим простым разумом что мыслю: даже теленок к матери рвется, а уж ребенок так завсегда.

— Эка, как ты, Алексей заговорил.

— Ну, матушка, ты же правды хочешь. А так, как скажешь, государыня, я весь твой.

— Тетушка! — тут уж я жалобно подключился. Слезы на глазах.

— Все вон пошли! Думать буду. — я низко поклонился и засеменил к выходу.

За дверью меня догнал Разумовский, ласково погладил меня по голове:

— Не плачь, малыш! Всё будет хорошо! — на душе потеплело, — Глядишь, и получится всё…

Видеться теперь с мамой мы могли два раза в неделю по часу. Немного, но без присмотра! Психике явно стало легче, приступы истерик закончились, мне удалось взять тело под контроль. Я понял, как правильно говорить и реагировать на раздражители, в общем, и объективно и субъективно ожил. Все успокоились и всё, в общем, устаканилось.

А ещё у меня установились очень тёплые отношения с Алексеем Григорьевичем Разумовским. Он действительно хорошо ко мне относился. Возможно, почти пятидесятилетний, бездетный, официально неженатый мужчина видел во мне неродившегося сына. Завести свою семью, при живой императрице, ему было не суждено — она считала его своей собственностью — даже любовницу для него завести и то было чревато. В общем, я нашел себе и кого-то вроде отца, с кем можно было поговорить, иногда просто поплакаться — ребенку оказалось столько нужно!

А между тем, страна воевала с Пруссией. Расспросы о войне нормального результата не давали — кто с ребенком серьезно будет говорить! Но началось явно что-то нервное и страшное — все очень волновались. А мне требовалась информация, много я её усвоить не мог, но всё равно она мне была нужна, хоть какая.

Учителя мне по возрасту не полагалось, только няньки. А они — в общем, обычные тётки и из русских деревень и из французских провинций. С этим тоже что-то надо было делать. Нет, вундеркиндом я себя объявлять не собирался: то, что будет в этом случае с психикой малолетнего возможного наследника, волновало меня очень и очень. Но вот новой информации мне не хватало остро.

Я пытался стянуть библию, хоть алфавит современный узнать да и почитать немного, но оказалось, что это дефицит. А мои няньки похоже даже читать не умели или не испытывали желания демонстрировать сей навык. Только Марфа — та, что ухаживала за мной во время болезни. Она и Писание мне на память читала и ласковая была, такая чуть туповатая, но очень добрая и доверчивая женщина.

Что же делать? Учиться, ну реально рано, мне чуть больше двух лет. Никак нельзя! При нынешнем уровне образования, кроме устойчивых психозов ничего я себе не получу.

Надо с кем-то разговаривать, получать информацию без давления. Священник отпадает — почти наверняка начнет грузить, а сменить его будет нереально. Так, хорошо бы найти умную няньку. Значит, надо попробовать найти кого-то поумнее. Может, новую няньку. Как тут это делается? Ведь изображать конфликты с этими дамами опасно для них самих — не факт, что их не сошлют куда-нибудь в тартарары.

Надо кого-то об этом попросить. А кого я знаю, кроме нянек и первых лиц… Обратится к матери? Чревато, могу тем самым подставить перед императрицей. К Разумовскому? Так он, в общем, не сильно образован… Сложно объяснить ему, что мне нужна информация, но я пытался, но как-то нужного эффекта не было. Сказки тот мне рассказывать начал. Нет, сказки действительно замечательные и рассказывать у него выходило прекрасно, но это не то. Так что, вариантов не было — придется просить Елизавету Петровну.

Нет, она Императрица, именно так — с большой буквы, мечет громы и молнии, карает нечестивых, и всё такое. Ну и что? У меня папа был в прошлой жизни — целый генерал! Вот он молнии так метал — искры летали наяву. А тут — немолодая женщина, переживу как-то её гнев, только его надо на себя перевести.

Марфа Лужина была девицей. Уж сорок годков давно миновало, а девица. Так уж сложилась у неё жизнь. Папенька у Марфу был целым поручиком, во Владимирском полку служил. Маменька с нею и братцем Петенькой жила во Владимире, в собственном доме. Что сказать хорошо жили, весело.

Папенька приедет домой, подарки привезет, радости столько было. Маменька сказки рассказывала им с братцем, потом учила Библию читать, да ещё и по-немецки говорить учила — она в девицах фамилию Лерман носила, из самой Риги была родом. Папенька её в жены взял, когда в той Риге служил.

Больше всего на свете Марфа любила масленицу. В детстве папа всегда на масленицу приезжал домой, все вместе ходили на игрища. Как же здорово было увидеть, как мужик с медведем борется! А блины с икрой! А на санках по ледяным горкам с маменькой, папенькой и братцем! Как же было здорово: братец смеется весло так, папенька на маменьку смотрит так нежно, любяще, а она вся розовеет под его взглядом…

А потом папенька уехал, в мещерские деревни, подавлять бунт крестьян. И не вернулся, уже никогда… Маменька долго плакала, потом начала продавать папенькины вещи. Потом и они кончились. Их выгнали из дома. Как страшно и голодно было, и вспоминать больно. Они все пошли к папенькиной родне в деревеньку Матвеев посад, что около Венева. Осенью в жуткий дождь братец заболел и, не доходя до Венева, умер. Маменька так плакала.

А родные папеньки не приняли их, прогнали. И маменька повела ее в Ригу к своим родным. Да только не дошли они — умерла маменька. Хорошо, что добрые люди поняли, что Марфа девочка из дворян и отдали её в монастырь.

Там мать-настоятельница была ну очень строгая, била Марфу каждый день. Всегда говорила Марфе, что та плохо учит писание или французский язык, которая настоятельница знала в совершенстве. Бывало, пищи лишала, заставляла в часовне на коленях молиться по несколько дней.

Марфа прожила там несколько лет, не выдержала и сбежала оттуда в конце концов. С тех пор монастырей боялась, когда на богомолье надо было, плакала и пряталась, лишь бы не ехать. А тогда, до Москвы добралась: где пешком, где подвез кто. Рядом с Москвой странную монашку увидела Мария Ивановна Салтыкова, спросила кто она — та и ответила. Узнала барыня, что Марфа-то писание знала, что на трех языках говорить и писать может, и стала Марфа её деток учить.