Паркхерст побелел:

— Что, что с ним?

Вопящий мародер сумел подыскать едино — всего одно.

Док Баддер отодвинул телескопический манипулятор эпидерматора и склонился над Таллентом. Тот с трудом втягивал в себя воздух, корчась от мучительной боли.

— В чем дело?

— Болит… здесь… — Он указал на живот. — Болит… везде болит… зверски… сделайте что-нибудь!

Коротышка со вздохом выпрямился. Потом небрежным жестом снова навел манипулятор на шрам:

— Все нормально— Самоиндуцированный спазм. Честно говоря, не ожидал каких-то пагубных последствий. Впрочем, — добавил он, бросив злобный взгляд на Паркхерста, — я не очень хороший врач. Не очень трезвый и не очень передовой. Не тот, какой требуется Сопротивлению. Вот был бы выбор… А так…

— Да заткнитесь вы, Док, — раздраженно отмахнулся Паркхерст.

Док Баддер натянул простыню на грудь Талленту — и мародер взвыл от боли.

— Заткнись, сопляк вонючий! — тут же зарычал старый алкаш. — Прекрати свой поганый вой! Аппарат лечит тебя через простыню. Тебе вообще не о чем беспокоиться… пока что. Вон там… — он махнул рукой в сторону забранного досками окна — …есть женщины и дети, которые страдают куда сильнее.

И доктор направился к двери. За ним, напряженно морща лоб, последовал и Паркхерст.

Уже взявшись за дверную ручку, вожак Сопротивления остановился:

— Мы скоро вернемся и принесем тебе поесть.

Потом он опять повернулся к двери и добавил, уже не глядя на Таллента: — Не пытайся выбраться. Во-первых, у двери стоит часовой — а это единственный выход, если ты, конечно, не хочешь отправиться туда через окно. И во-вторых, твоя рана может открыться. Тогда ты наверняка истечешь кровью раньше, чем мы сможем тебя найти.

Щелкнув выключателем, Паркхерст погасил свет. Вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. Потом Таллент услышал за дверью приглушенные голоса и понял, что там и правда стоит часовой.

Темнота мыслям Таллента не мешала. Он вспомнил про дурь — и ломки снова за него принялись. Он вспомнил прошлое — и сердце его сжалось. Он вспомнил пробуждение во время операции — и крик застрял у него в горле. Нет, темнота мыслям Бенно Таллента не мешала.

Они сами засветились, превращая следующие шесть часов в яркий пляшущий ад.