Они торопились. И Уголек очень испугался, когда в кустах послышались шаги. Но это был не Курилыч, а Витька. Он сел на траву и усталым взглядом скользнул по веникам.

– Готово?

– Уходим, – скомандовал Толик.

– Не торопитесь, он вернется не скоро, – сказал Мушкетер. – Ему еще надо лезть на дерево. Оно высокое.

Славка удивленно захлопал глазами.

– Зачем Курилыч полезет на дерево?

– Зачем на дерево? – спросил Толик.

– За козой, – скромно сказал Мушкетер.

Уголек от восторга лег на спину и взбрыкнул ногами. Славка согнулся от беззвучного хохота и сел. Он сел на веники и тут же с воем вскочил. Тетка поправила в волосах желтый лист папоротника и подарила Мушкетеру восхищенный взгляд.

– Руку! – сказал Толик, и они с Витькой обменялись железным рукопожатием.

– А Курилыч все равно будет ломать, – заявил упрямый Уголек. – Я Курилыча знаю. Надо сказать Сереже. А то Курилыч все березы изведет. Для него они, что ли, растут?

– Мы сами можем караулить, – решил Толик. – Мы патруль организуем! Идея?

Это была вторая идея Толика. В отличие от первой, она потом помогла Угольку избавиться от многих несчастий.

В этот день больше не играли в охотников. Да и не было уже дня. Солнце скатилось за сосны, и в воздухе стала растекаться фиолетовая краска. И снизу, со двора, все чаще слышались примерно такие возгласы:

– Бори-иска! Марш домой!

– Толя-а! Надя-а!

– Витька! Долго я орать буду! Ну, приди только!

Тетка, Славка и Мушкетер спустились домой.

– Подождем чуть-чуть, – попросил Толик Уголька.

Стало темнее, и розовый месяц над черными соснами посветлел, сделался желтым. А внизу до самого горизонта рассыпались огни: квадратики окон,

звезды фонарей…

– Мы жили в степи, – тихо сказал Толик, – папка работал там. Канал рыли. В палатках жили да в вагончиках. И школа была в вагончике. А кругом ровная степь. Ни города, ни леса…

– Только те три тополька, да?

– Два. Третий погиб.

– А мама у тебя кто?

– Врач. У нас в палатке медпункт был.

– А у меня отец капитан, – сказал Уголек. – Самоходку водит.

Он хотел сказать ему многое. О папиной смелости, о его долгих рейсах. О том шторме в устье Иртыша, когда папа хотел уже выбрасывать груженную кирпичом баржу на берег, чтобы не перевернуло. О шраме на подбородке – это память о том случае, когда папина самоходка, уходя от столкновения с дряхлым пассажирским пароходиком, врезалась в песчаную косу. О просторах нижней Оби, где летом не бывает ночей и, как в море, не видно берегов. О долгих переходах по обмелевшим фарватерам извилистых маленьких рек, когда капитан никому не может доверить штурвал… Но об этом Уголек не стал рассказывать. Может быть, потому, что сам он ни разу не плавал на отцовском транспорте и на других судах тоже не плавал. И подвигов никаких не совершал – не то, что Толик, который вместе с отцом жил в голой степи и учился в школе-вагончике… А может быть. Уголек просто не нашел подходящих слов. И сказал другое:

– Только летом он дома не бывает. Здесь реки нет подходящей. Мы с мамой ждем его все лето. Я поэтому люблю осень… Ты любишь осень?

– Хороший ты, Уголек, – задумчиво сказал Толик.

Уголек растерялся в первую секунду. Он почувствовал на плече тонкую ладонь Толика, и ему стало радостно. Будто с головой накрыла его теплая веселая волна.

– Почему? – прошептал он.

– Так…

Уголек взглянул на Толика, но было уже темно.

– Не такой уж я хороший, – сказал Уголек серьезно и доверчиво. Ему вдруг захотелось быть очень откровенным. Он почувствовал, что с Толикам начинается дружба. – Вот ты не знаешь. А я боюсь… когда темно.

– Почему? – спросил Толик. Он не удивился. Спросил даже немного рассеянно.

– Сам не понимаю. Хорошо, когда светло. А вот сейчас я бы здесь ни за что не остался. Без тебя…

Он вдруг испугался: Толик мог засмеяться. И как тогда Уголек объяснит? Ведь он не трус. Он не бегал от Митьки Шумихина и глупых братьев Козловых, он не боялся драк. Это он догадался заложить во французский замок Курилыча бумажные пистоны. И он мог подойти к любому свирепому псу…

Толик молчал.

– Я не знаю, – прошептал Уголек. – Может, это пройдет? Вот доучусь, как ты, до пятого класса, и пройдет. А?

– Пройдет, – сказал Толик.

– Мне бы собаку достать хорошую, – вздохнул Уголек. – С ней нигде не страшно.

Словно услыхав его, где-то внизу загремел цепью и загавкал чей-то пес. И его поддержали собаки из соседних дворов.

– На месяц тявкают, – засмеялся Толик.

– А зачем?

– Наверно, на щенка. Кто их знает.

– На какого щенка? – встревожился Уголек.

– Который на луне. Разве не видно? Смотри сам.

На светлой половине луны и вправду темнела фигурка щенка. Он сидел, свесив на бок голову, и, наверно, с грустью разглядывал землю.

– Ищет хозяина, – сказал Толик. – Правда?

– Это же темнеют лунные долины, – вздохнул Уголек. – Горы светлые, а равнины в тени. А щенок только кажется.

– Ну и что? Собаки этого не знают.

Уголек подумал про белого щенка. Если он ничей, то ему сейчас очень грустно. Может быть, он тоже боится темноты и для храбрости лает на желтую половину луны…

Но месяц не хотел, чтобы на него лаяли. Он рассердился и нырнул головой в ближайшее облако.

– Пош-ш-шел! Ш-шкура! Ш-шпана! – яростно шипел старый взъерошенный кот. Он стоял на откинутой крышке мусорного ящика. Спича у кота выгнулась, а глаза так и сыпали зеленые искры.

Щенок не отступал. Он уже три раза прыгал на ящик, три раза получал по носу когтистой лапой и с визгом летел на землю. Но из ящика пахло рыбой, а щенок хотел есть.

На четвертый раз кот не выдержал натиска и перелетел на забор. Он долго шипел и ругался, глядя, как щенок жует селедочные головы.

Голов было много. Кроме того, щенок нашел хлебную корку и почти наелся. Он прыгнул на траву, пролез в дыру под забором и побежал к низкому кирпичному складу.

У задней стены склада возвышалась груда пустых ящиков. Под ящиками было немного стружки, и щенок там устроил свой дом. То есть он, конечно, ничего не устраивал, а просто стал здесь жить.

Щенок отыскал это жилье в тот же вечер, когда пришел в город. Он тащился по окраинной улице, едва передвигая разбитые лапы. Ему не хотелось ни пить, ни есть. Хотелось только упасть и заскулить. Но падать было страшно. Нельзя падать, когда кругом все незнакомое. Страшно рыча и сердито сверкая глазами, прополз тяжелый грузовик. Шли мимо люди, и громко стучали их тяжелые сапоги. Разве тут ляжешь?

У низкого кирпичного дома без окон, среди светлых фанерных ящиков увидел щенок черную дыру и залез туда. Упаковочная стружка, которая высыпалась из ящиков, была мягкой и сухой. Щенок вытянулся, поскулил и заснул.

Сначала этот дом не понравился щенку. Ветер залетал в щели, и дождь ночью громко и страшно барабанил по крыше. Щенок просыпался и дрожал.

Но на следующий вечер щенок снова забрался под ящики: все-таки это была крыша. Под открытым небом щенок спать не умел и боялся. Потом он привык к своему жилищу. К любому дому привыкнешь, даже к плохому, если он единственный и если долго живешь в нем. А щенок прожил там долго. Сколько дней? Но ведь он не умел считать дни. Только не забудь, что для трехмесячного щенка неделя – все равно, что для тебя год.

Никто не тревожил щенка в его доме. Иногда приходил человек, открывал скрипучие двери склада. Приходила рыжая лошадь и, тащила за собой телегу. Человек вытаскивал из склада тяжелые ящики, грузил телегу, и лошадь увозила их. А через некоторое время она привозила их обратно, уже пустые.

С лошадью щенок познакомился, это была добрая старуха. А человека он боялся – на человеке были тяжелые сапоги. И щенок поскорее уползал в свое укрытие, когда слышал стук сапог.

Заведующий складом хватал с телеги пустые ящики и швырял их в кучу. Куча росла, но внизу, в доме щенка, ничего не менялось. Все так же пахло отсыревшей фанерой и было полутемно. Заведующий складом не берег пустые ящики. Они могли бы еще пригодиться, а вместо этого гнили под дождем и рассыхались на солнце. Но щенок ничего, конечно. не понимал и радовался, что его не трогают.