Но Муссолини не мог хладнокровно наблюдать за развитием событий. Каждый раз, когда ему приходилось знакомиться с секретными донесениями или телеграммами иностранных посольств в Риме, которые регулярно перехватывались и расшифровывались итальянцами, он усматривал в них неодобрительные комментарии по поводу его политики нейтралитета, и каждый раз, когда иностранная, — особенно английская — газета, выступала с враждебными или, наоборот, с благожелательными комментариями по поводу его позиции, Муссолини сразу же начинал говорить о необходимости вступления Италии в войну. «Когда бы он ни читал статью, сравнивавшую его политику с политикой Италии в 1914 году, — писал Чиано в своем дневнике, — он тут же бурно реагировал, выступая в защиту Германии. Ему особенно понравилась статья в английской газете, которая считала, что для итальянского народа вступление в войну на стороне Германии является делом чести. Подобное утверждение полностью соответствовало его личной точке зрения, и даже когда тысяча голосов говорила противное, а какой-то один анонимный голос заявлял, что дуче прав, то этого оказывалось достаточным для того, чтобы Муссолини прислушивался именно к этому одному голосу, не слушая, скорее даже отвергая все остальные голоса». Экономические преимущества политики нейтралитета — или «неучастия в войне», как требовал называть ее Муссолини — стали вскоре очевидными, о чем наглядно свидетельствовали стремительно повышавшийся курс ценных бумаг на бирже, расширение иностранного рынка сбыта за счет потери его Германией (в первую очередь на Балканах), увеличение объемов перевозок торгового флота, суда которого вывозили экспортные товары изо всех итальянских портов. Но, казалось, Муссолини «все это мало интересовало». Новости о военных победах Германии, — вот что захватывало и будоражило его воображение. «Нельзя оставаться в стороне от этой войны, — с горячностью доказывал он своей жене, — и тем более нельзя, даже опасно, не участвовать в ней на стороне Германии. Русско-германский пакт делает Германию непобедимой для любой другой державы или коалиции держав». «Никто, — он вновь повторял то, что неустанно твердил с 1915 года, — никто никогда не испытывал чувства уважения к нейтральной стране».

Но от вступления в войну его удерживало опасение, что она могла стать слишком продолжительной. В те моменты, когда он не был подвержен импульсивному настроению, дуче придерживался той точки зрения, что Италия должна вступить в войну только тогда, когда станут отчетливо вырисовываться контуры грядущей победы и она практически окажется неизбежной. Но когда под ударами немецких войск пала Варшава, и когда Риббентроп встретился в Кремле со Сталиным и согласился поделить с ним Польшу, а также фактически дать России полную свободу действий в балтийских странах, в Эстонии, Латвии и Литве, тогда Муссолини усмотрел возможность отказаться от мучившей его дилеммы: вступать или не вступать в войну. Он решился на новую попытку убедить Гитлера дать согласие на свою миротворческую роль. Урегулирование военного конфликта с помощью переговоров не только позволит Италии с достоинством избежать участия в войне, к которой страна была абсолютно не подготовлена, — думал дуче, — но и будет способствовать возвращению первостепенного значения оси Берлин — Рим, отодвинутой нацистско-советским пактом на вторые позиции. В дополнение к этому, мирные переговоры в какой-то степени успокоили бы итальянский народ, с возмущением следивший за спектаклем, в котором фашистское правительство молчаливо стояло в стороне, с одобрением, казалось, наблюдая за тем, как католическую Польшу варварски кромсают два безжалостных мясника. Поэтому когда фюрер предложил, чтобы Чиано навестил его в Германии, Муссолини с радостью принял приглашение от имени своего министра иностранных дел.

Чиано нашел Гитлера «абсолютно уверенным в себе». Хотя немецкая пресса благожелательно приняла совместный пакт Молотова-Риббентропа, ожидая «теперь, когда польская проблема окончательно решена, прекращения противоборства между Германией с одной стороны и Англией и Францией-с другой, что послужило бы истинным интересам всех народов», сам Гитлер, по мнению Чиано, не очень-то верил в возможность мирного решения и даже, казалось, не хотел его. Во время беседы с Чиано Гитлер был само обаяние. Он доверительно сообщил Чиано, что собирается выступить в Рейхстаге с речью, в которой он сделает последнюю попытку пойти на примирение с Западом. Но «если Италия решится немедленно разделить мой путь, то я не только откажусь от этой речи, но и сразу же обращусь к грубой силе, будучи уверенным в том, что Италия и Германия способны вместе в один миг разгромить Францию и Англию и свести счеты с этими странами раз и навсегда». Дуче не следует беспокоиться о том, что у него так мало зенитных батарей, ибо враг слишком боится ответных ударов немецкой авиации для того, чтобы подвергнуть бомбежке Италию.

Однако на Муссолини все это не произвело особого впечатления. Он не делал тайны из того факта, что поведение Гитлера раздражало его. Обычные колкости иностранной прессы в его адрес уже более не вызывали у него желания немедленно вступить в войну на стороне Германии, но, наоборот, подталкивали его к мысли о том, чтобы продемонстрировать всему миру, что это не он оставил Германию в беде, а именно Германия покинула его. Муссолини даже вынашивал тайную надежду о конечном поражении Германии и порекомендовал Чиано организовать утечку секретной информации в посольства Нидерландов и Бельгии о том, что вторжение немецких войск в эти страны является только вопросом времени. А 16 декабря он разрешил Чиано произнести речь в палате депутатов, которая привела в изумление весь мир.

Это выступление содержало резкие обвинения в адрес Великобритании и Франции, якобы сделавших все возможное, чтобы воспрепятствовать дуче выступить в роли посредника в мирных переговорах. Основное содержание речи было посвящено теме предательства Германии. Германия, заявил Чиано, отказалась от своей антикоминтерновской политики, отвергла предостережение Италии о том, что Великобритания и Франция решатся на военные действия с Германией из-за Польши, и вступила в войну, проигнорировав собственное обязательство не делать этого в течение ближайших трех лет. Покинув дуче, Гитлер не имел законного права надеяться на большее, чем на декларацию Италии о невмешательстве в военные действия. Речь Чиано была воспринята в Италии как «похоронный марш оси Берлин — Рим»; итальянский народ встретил ее с воодушевлением. Через три дня после того, как итальянской прессе было рекомендовано опубликовать текст речи Чиано на первой полосе, она получила приказ сообщать новости о войне с полной беспристрастностью, а 3 января 1940 года Муссолини уведомил Гитлера о том, что все сказанное Чиано является точным изложением позиции дуче. Это было одно из самых резких писем, которые он когда-либо писал фюреру: «Никто не знает лучше чем я, обладающий сорокалетним политическим опытом, что любая политика — особенно революционная политика — требует осуществления тактических мер. В 1924 году я признал Советы. В 1934 году я подписал с ними договор о торговле и дружбе. Я прекрасно понимаю Ваше стремление избежать войны на два фронта, особенно после того, как не оправдалось предсказание Риббентропа о невмешательстве Великобритании и Франции. Но чтобы избежать его, Вам пришлось заплатить дорогую цену, позволив России без единого выстрела извлечь наибольшую выгоду при разделе Польши и захватить балтийские страны.

Но я, прирожденный революционер, не изменяющий своему революционному менталитету, хочу сказать Вам, что Вы не можете постоянно жертвовать принципами Вашего революционного мышления ради сиюминутных тактических требований… Я должен также добавить, что Ваш любой дальнейший шаг в сторону улучшения отношений с Москвой будет иметь катастрофические последствия для Италии, в которой единство антибольшевистских настроений является абсолютным и несокрушимым, подобно граниту… [23] Позвольте мне надеяться, что вы никогда не сделаете подобного шага».