Теперь никто не думал ни о чем ином, кроме как о заговоре. Даже легионы графинь и княгинь, сновавших туда-сюда в комнатах Чиано, сплетничавших о своем героизме во время налетов и высмеивавших Анфузо, предположившего, что его родной остров — Сицилию — обязательно будут защищать до последнего, даже они, обычно не обращавшие внимания ни на кого, кроме как на себя, «гаремную аристократию», жадно хватались за любые подробности, которые, по словам одной из них, должны будут помочь им решить «загадку неизбежного падения дуче». Ни у кого толком не было представления о том, что произойдет, и мало у кого имелось согласие в оценках того, что за этим последует. Бастианини говорил, что Муссолини разрушил Италию. Гаэтано Польверелли, новый министр народной культуры, считал дуче единственным человеком, который мог спасти страну. Витторио Чини, министр путей сообщений, сказал, что Муссолини «сошел с ума и его следует убрать». Эрмано Амикуччи полагал, что сумасшедшие — это те, кто стремится убрать Муссолини. «Я не уверен, что они все нормальные, — сказал он, — но очевидно, что они приведут нас к краху». Чиано, считавшийся большинством из них законным преемником дуче, вел себя таинственно и загадочно. Нет сомнений в том, что даже еще до его изгнания из министерства иностранных дел — а точнее с начала войны — он уже не был так близок с Муссолини, как когда-то. Еще в январе 1941 года, когда подобно многим другим министрам, направленным на театр военных действий, чтобы служить примером нации, он пришел попрощаться в Палаццо Венеция перед своим отъездом в Бари на должность командира эскадрильи ВВС, он увидел, что дуче обращается с ним холодно и отчужденно. Он был отстранен от вопросов внешней политики и не был информирован о том, что происходило в его отсутствие. В Вари он жил в отеле «Европа». Образ жизни, который он вел там, не более, впрочем, ужасный, чем времяпрепровождение любого офицера ВВС, подвергался сильной критике. Отказ Муссолини помочь ему в одном скандальном деле показался Чиано проявлением беспричинной злобы. Он часто говорил об этом со своими друзьями, но если бы они сами осмелились критиковать дуче, он не одобрил бы их поведения. «Хотел бы я знать, — говорил в сердцах Боттаи, — куда метнется этот кот». Но никто не мог быть уверенным в Чиано, как, впрочем, по словам Анфузо, и во всем остальном. Очевидным было лишь то, что дуче грозила гибель, а в пыльном, тревожном, задыхающемся от жары Риме ждали — как сказал потом Муссолини — «что вот-вот начнется великая драма».

В полдень 21 июля Дино Гранди отправился на улицу Фердинандо ди Савойя, чтобы повидать Федерцони, тогдашнего президента Итальянской Академии. Федерцони был приятелем Болоньезе, и Гранди чувствовал, что он может довериться ему. Гранди принес Федерцони проект резолюции, который он намеревался представить на рассмотрение Большого совета. На первый взгляд она казалась абсолютно безобидной. Истинный смысл ее скрывался в заключительных фразах. После длинной риторической преамбулы, включавшей в себя ряд общеизвестных фактов и благих пожеланий, говорилось о «необходимости немедленного восстановления всех функций государства, распределения обязанностей и ответственности в соответствии с Конституцией и законами между королем, Великим советом, правительством, парламентом и корпорациями». Необходимо было также предложить «главе правительства, просить Его Величество короля — к которому обращены сердца всей нации, преисполненные веры и преданности — для спасения чести и самого существования нации вместе с находящимися в его распоряжении Вооруженными силами… согласиться возложить на себя миссию принятия судьбоносных решений, принадлежащую ему в соответствии с нашими законами и что всегда составляло славное наследие августейшей Савойской династии». Другими словами, Муссолини должен был отказаться от власти.

Не произнеся ни слова, Федерцони внимательно прочитал документ. Видя, с какой неторопливостью он делает это, Гранди стал подумывать, что он зашел несколько дальше, чем нужно. Но затем он успокоился. «Мы должны испробовать все, — сказал Федерцони, возвращая ему бумагу, — даже невозможное, лишь бы спасти нацию от окончательного краха. Даже если попытка окажется безуспешной, наша жертва станет той искрой, которая разожжет пламя недовольства и пробудит людей».

Вдохновленный реакцией Федерцони, Гранди затем посетил Джузеппе Боттаи, Джузеппе Бастианини и Умберто Альбини, трех других влиятельных членов фашистского Великого совета. Все они согласились поддержать на заседании его резолюцию.

Самым авторитетным из них был Боттаи. Он поддерживал фашизм с первых дней его существования и был одним из немногих фашистских лидеров, обладавших недюжинными интеллектуальными способностями. Кроме того, он был неплохим писателем, способным администратором, искусно вел переговоры. Именно ему принадлежала, в бытность его министром промышленности, заслуга принятия фашистского Трудового устава, а в качестве министра образования — Школьного устава, который передал итальянскую систему образования под надзор фашистов, когда стало ясно, что Акт Джентиле от 1923 года является слишком либеральным и антиклерикальным. Он был умен, зол и несдержан. Он вовсе не скрывал ни того, что его былая преданность Муссолини перешла в разочарование, ни своего неприятия войны. За неделю до того, как Муссолини объявил войну Франции и Англии, он сказал Чиано во время игры в гольф, что надо бы создать какую-нибудь партию в противовес фашистской и что ей следует взять название «Партия разочаровавшихся интервенционистов». Через два года эти настроения стали еще острее. Единственным способом для процветания в Италии является, говорил он, знакомство с Петаччи, поэтому он решил стать послом при их дворе. Летом 1942 года он нанес визит Чиано. «Ему нечего было мне сказать, — писал впоследствии Чиано, — но он еще более настроен против Муссолини, нежели когда бы то ни было. Если он так говорит со мной, то представляю, что он говорит в кругу друзей!» Месяц спустя, вновь приехав к Чиано, он вновь предался «бесполезным обвинениям». Он говорил о Муссолини со злобой и негодованием, заявлял о незаконности вступления в войну, потому что никто не проконсультировался с Великим советом. По его мнению, дуче — «самоучка, у которого был плохой учитель, имевший, в свою очередь, совсем никуда не годного ученика».

Именно к такому человеку как Боттаи, — чувствовал Гранди, — можно обратиться за надежной поддержкой, которая понадобится в тот момент, когда Муссолини предстанет перед лицом Большого совета. В Бастианини и Альбини он не был столь уверен.

Бастианини, выбранный Муссолини преемником Чиано в Палаццо Чиги, не разделял столь сильной антипатии Боттаи по отношению к дуче, однако и он прекрасно осознавал, что война ведет Италию к катастрофе и что со смещением Муссолини с поста главы правительства открывается возможность заключения сепаратного мира. Имея в виду такую перспективу, он даже провел пробный зондаж в посольствах нейтральных стран. Осторожный и педантичный, он не собирался всерьез критиковать дуче на заседании, однако казалось вполне вероятным, что он проголосует за резолюцию Гранди, если она получит известную поддержку.

Альбини был преемником Буффарини-Гвиди на посту заместителя госсекретаря по внутренним делам в только что обновленном кабинете, так что о катастрофичности внутренней ситуации он знал лучше кого бы то ни было. Подобно Бастианини он считал, что Муссолини должен быть смещен, но и от него нельзя было ожидать активности. Ее ждали от Боттаи.

Осторожная и нерешительная позиция Бастианини и Альбини нашла понимание и у некоторых других членов Великого совета, к которым обратились Гранди, Федерцони и Боттаи. Де Боно и Де Векки — после гибели в авиакатастрофе Бальбо, — двое из оставшихся в живых членов «четверки», возглавившей поход на Рим в 1922-м; Аннио Биньярди, президент Национальной фашистской конфедерации сельскохозяйственнных рабочих; граф Джаксмо Суардо, президент сената; Чианетти, министр промышленности, и Де Стефани, бывший министр финансов, — все они соглашались поддержать резолюцию Гранди, но ни один из них не хотел брать на себя ответственность и открыто заявить о своей позиции во время заседания до тех пор, пока не определится его благоприятный исход.