Муссолини старательно избегал общества министров, вошедших в состав правительства, предпочитая общаться с людьми, не принадлежавшими к политической элите. Среди них были Карло Сильвестри, журналист-социалист, и Никола Бомбаччи, бывший коммунист и вице-секретарь Итальянской социалистической партии, которого он знал с 1902 г., когда они оба преподавали в Гуальтиери. Бомбаччи, друг юности, стал его политическим врагом, однако Муссолини сделал все возможное для него и его семьи, когда в 1937 году тот остался без работы. Впечатлительный Бомбаччи всю жизнь помнил об этом. «Я разделю его участь, — сказал он в ответ на вопрос о том, что он будет делать, если Италия проиграет. — Я никогда не забуду, что он сделал для моей семьи, когда она голодала».

Теперь, решил он, Муссолини сам нуждается в помощи и сочувствии, и он приехал, чтобы побыть с ним в Рокка-делле-Каминате, терпеливо и понимающе выслушивая его постоянные жалобы и обвинения по адресу немцев. Солдаты войск СС постоянно патрулировали территорию, продолжали наблюдать за ним, даже когда дуче, пытаясь вернуть утраченную силу и сноровку, рубил во дворе дрова. Караульная служба осталась за немецкими часовыми и тогда, когда по настоянию Берлина ввиду угрозы сдачи Рима союзникам новое правительство разместилось не в столице, а в Сало на озере Гарда. Муссолини поселился на вилле Фельтринелли в маленьком городе Гарньяно севернее Сало [37] . Специально подобранные из фольксдойче, плохо говорившие по-немецки, и еще хуже по-итальянски, эти иностранцы караульные выводили Муссолини из себя.

«Я не желаю, чтобы все считали меня арестованным», — жаловался он сердито. Его положение фактически таковым и было. «Поразительно, как его стерегут», — писал домой молодой немецкий офицер Фюрст Урах. «Я всегда напеваю или насвистываю, проходя по саду, ведь за каждым деревом стоит эсэсовец с пистолетом, а для видимости поставили еще несколько итальянских чернорубашечников».

Немецкие солдаты на грузовиках сопровождали его, если он куда-то выезжал на автомобиле, немцы прослушивали его телефонные разговоры, заказанные через коммутатор немецкой армии. Его постоянно посещали генерал Вольф, посол Ран, д-р Захариа и полковник Дольман, каждому из них Гиммлер лично приказал ни при каких обстоятельствах не выпускать Муссолини из поля зрения. «Вольф и Дольман — мои тюремщики», — брюзжал дуче, всякий раз, когда, выглянув из окна, видел перед собой немецкую каску. «Они тут всегда, как пятна на шкуре леопарда», — говорил он.

Дуче позволял себе ворчать, когда принимал кого-нибудь из соотечественников, но не в присутствии Гитлера. Однажды в письме он выразил свое недовольство действиями немецких войск, оккупировавших северо-восток Италии, что фактически было почти аннексией, а также немецким правительством, требовавшим полного повиновения с его стороны. Он не получил сколько-нибудь удовлетворительного ответа и больше никогда уже столь откровенно не выражал протеста. При этом дуче находил удовлетворение в том, что пусть хотя бы один раз, но он сделал это. Муссолини часто перечитывал лежавшую в ящике стола копию этого письма и делал это с удовольствием, которое, по мнению одного из его секретарей, было достойно сожаления.

Он не стал протестовать против суда над предателями 25 июля, навязанного ему Гитлером. Он принял условия Гитлера и отдал приказ найти их и предать суду. Он говорил о необходимости продемонстрировать миру, как за его спиной организовали заговор, в который был вовлечен и король; мир также должен был увидеть, что он все еще силен и остается все тем же неумолимым дуче фашизма. Его секретари описывали, как при упоминании имен предателей его лицо принимало выражение беспощадности и бесчувственности одновременно, уподобляясь мраморному изваянию императора Каракаллы. Можно было только догадываться о том, что он в действительности думал. Прятал ли он за этим фасадом холодного безразличия стыд за ту слабость, которая не позволяла ему противиться требованиям Гитлера? Скрывал ли человеческую заботу о безопасности детей Эдды, которых до самого начала декабря немцы продолжали держать в Мюнхене фактически как заложников? Надеялся ли восстановить былую репутацию присущей ему строгой справедливости и беспристрастности? Действительно ли считал, как сам говорил Серфино Маццолини, что эти суды нужны «из чисто государственных соображений»? Действительно ли сам он не хотел этого суда, — как он позже убеждал журналиста Иваноэ Фоссани, — уступив настояниям собственной партии и решительным требованиям немцев, поскольку «это было необходимо для восстановления веры в союз Италии и Германии»?

Каковы бы ни были его соображения, несомненно то, что, создав специальный трибунал декретом от 24 ноября 1943 года, он неуклонно выполнял данные Гитлеру обещания. В своих решениях трибуналу следовало «руководствоваться справедливостью», а «также высшими интересами страны, находящейся в состоянии войны». Председатель трибунала должен был принимать решения, невзирая на то, кто предстанет перед судом, и было совершенно очевидно, кого имело в виду это анонимное описание.

Вскоре по возвращении дуче в Италию Эдда посетила отца. Измученная поездкой в едва тащившемся военном эшелоне, она почти в истерике умоляла его спасти Галеаццо от немцев. «Не надо так расстраиваться», — сказал он нетерпеливо. Он посоветовал ей обратиться в частную лечебницу. Ничем другим он ей помочь не может. Риббентроп представил ему «документальное свидетельство», полностью доказывающее «вероломство Галеаццо, чего стоили только его сношения с англичанами», и во имя Италии простить его невозможно.

Перед возвращением в Италию он встречался с Чиано, выполняя данное в Мюнхене обещание, и разговор их был кратким и болезненным. «Ядовитый гриб», как назвал его Геббельс, пытался объяснить дуче свое поведение на Великом совете. Стоя с каменным выражением лица, дуче, казалось, почти не слушал Галеаццо, глядя на него с холодным выражением неприязни, безжалостно и непреклонно. Он так и стоял у камина, даже не попрощавшись с Чиано, когда тот уходил. Казалось, он уже решил продемонстрировать свою непоколебимость, доказать, что предательство — преступление, единственным наказанием за которое может быть только смерть. «Я чувствую свое сходство с Данте, — говорил он за много лет до этого, — он был так же последователен и непримирим. Он не прощал своих врагов даже в аду».

После этой встречи Чиано снова пытался выехать в Испанию, и снова немцы его не выпустили. Однако они позволили ему вернуться в Италию, и, поверив тому, что его освободили, он вылетел из Мюнхена в Верону, где и был сразу же арестован немецкой и итальянской полицией.

Не одолев железной решимости своего отца, Эдда обратилась к Гитлеру, однако и он отказался вмешаться, чтобы спасти жизнь ее мужа. Она грозилась обнародовать такие сведения, которые потрясут весь мир. Гитлер, как Муссолини сообщил Маццолини, «был выведен из равновесия» ее угрозами и тем письмом, которое она ему написала. Через немецкое посольство дуче была передана просьба отложить суд. Однако Муссолини, в соответствии с избранной им для себя ролью, оставался непоколебим. Он не станет «откладывать суд ни на один день». Когда юрист Роландо Риччи, принимавший участие в подготовке конституции Социальной республики, советовал не начинать суда, он отверг этот совет с той же непреклонностью. Когда же Эдда страстно молила его как отца и деда своих детей, он отвечал: «Ради высших интересов Рима наши великие предки в случае необходимости, ни минуты не сомневаясь, жертвовали своими сыновьями. Здесь сейчас нет ни отца, ни деда. Здесь есть только дуче фашизма». Залившись слезами, Эдда выбежала из комнаты.

Теперь, находясь на грани нервного срыва, она последовала совету отца и поселилась в частной лечебнице в Рамиола близ Пармы под именем Эльзы Сантос. Джованни Дольфин, один из секретарей Муссолини, описал ее визит на виллу Фельтринелли. Дольфин, не видевший ее прежде, был поражен ее необычайным сходством с отцом. «Она совсем не похожа на свои фотографии, — писал он в дневнике. — Она — вылитый Муссолини». У них одинаковые глаза, выражение лица, жесты, живость речи. Даже одна и та же нервная привычка резко откидывать назад голову посредине предложения и смотреть с почти гипнотическим напряжением на тех, с кем они разговаривают. Эдда была близка к отчаянию, хотя и пыталась скрыть свое состояние. Небрежно одетая, бледная и худая, она казалась такой же больной, как и ее отец несколько недель назад, и когда, не добившись своей цели, она покидала виллу, было видно, что по ее лицу текут слезы. Спустя два дня немецкий офицер, возглавлявший охрану виллы, был вызван в Верону, где от него потребовали объяснений, почему он позволил графине Чиано появиться на вилле. Немцы встревожились напрасно. Подготовка к суду над Чиано не прерывалась. Муссолини назначил председателем трибунала Альдо Виччини, старого юриста, разделявшего сомнения Роландо Риччи относительно законности выдвигаемых против подсудимых обвинений, однако ему пришлось их преодолеть. У остальных же восьми членов трибунала никаких сомнений не могло быть: по крайней мере пятеро из них были убежденными фашистами. Из девятнадцати обвиняемых лишь шесть человек предстали перед судом, остальные — включая Гранди, выехавшего в Испанию вскоре после ареста Муссолини, — скрывались за границей или сумели надежно спрятаться в Италии. В качестве подсудимых перед трибуналом предстали Эмилио де Боно, Туллио Чианетти, Джованни Маринелли, Лучиано Готтарди, Карло Паречи и Чиано.