человек не с этим болезненным чувством собственного достоинства, ко-

торое нужно постоянно защищать. Я всегда думаю: да, что это такое за

чувство достоинства, если за него всегда надо бороться и защищать, со-

ревноваться? Вот оно у него было и все.

Все было превосходно и прекрасно только в его исполнении, поэто-

му всегда получалось все, что он делал. Все это разошлось мгновенно по

стране, он выступал, где мог и где не мог.

Ю. К.: Он хотел опубликоваться – это точно.

М. Н.: Опубликоваться  –  это  одно,  но  когда  начинают  говорить:

он поэт – да зачем ему такая защита? То, что он писал, должно звучать

в таком живом воплощении, как он и делал. Вы посмотрите на его сти-

хи – это монолог, это диалог. Это должно действительно в живом виде

существовать.

Что  касается  его  живой  речи  –  это  превосходно.  Что  касается  его

языка, то он замечателен тем, что он одинаково понятен и одинаково при-

ятен всем – и работнику, и тем, кто в академических кабинетах сидит.

Хотя он вышел на самые болевые и проблемные, мучительные мысли,

которые тогда занимали всех, он нигде лица не потерял, нигде качества

351

не уронил. Все что он делал, было для того, чтобы избежать прямого на-

зидания, прямого поучения, покачиваний кулаком под носом. Он вводил

меня, как говорится, в пространство обустроенное, где мне переживать,

смеяться, плакать или рыдать было наиболее сподручно и удобно. Это

жутко трудно сделать.

Я готова на этом единственном примере согласиться с тем, что это

был человек, который не попадает в те представления, которые я считаю

для  себя  окончательными.  Этот  человек,  который  писал  не  только  для

себя. Он, видимо, свою гражданскую, свою мужскую и так далее функ-

цию понимал так и осуществлял так. Это говорит только о том, что это

были не в полной мере стихи, как например, поэзия, которая есть у Риль-

ке. Это было нечто совершенно иное.

Но, с другой стороны, обратите внимание, как бы ни был прекрасен

Рильке, это поэт для узкого круга. И это замечательно. То, что Владимир

Семенович был для всех, вот это невероятно.

Тут еще вот о чем нужно подумать, что такое песня. Ни один вид

химии, ни один вид искусства – ничего так не берет в плен человека так

молниеносно и так чудовищно страстно не ведет за собой, как песня.

Ю. К.: Это русское явление?

М. Н.: Мне кажется, что да. Мне трудно, конечно, говорить, ибо я не

знаю народных песен немецких, французских и так далее. Русская народ-

ная песня просто душу выматывает. Причем, если ты русский человек,

она тебя доймет. Если это ярость, то на смерть, если это тоска, то до смер-

ти. Жуть! Песня это очень умеет, тем более есть такие русские песни, что

можно сойти с ума.

Он открывает рот, и на второй строчке я твоя. Есть это яростное ре-

чевое обращение, которое приписывалось лейтенанту Шмидту, даже если

ты с ним будешь не согласен, то встал бы и пошел за ним. Например,

я смотрю на Жириновского, он не артист, я вижу, что это его душевное

состояние в чистом виде. Я скажу, что это – истерический темперамент.

Истерический  темперамент  –  это  тот  темперамент,  который  собой  не

 владеет.

И поэтому то, что это произошло, что это проняло всех, и это люби-

ли все и то, что это имеет связь с песней – все это не случайность. У нас

с песней всегда особые отношения. Я не имею в виду эстраду – это все

несерьезно. Я, напротив, когда слышу: « Ты такой холодный, как айсберг 

в океане…», мне жутко стыдно. Мне стыдно! И когда его называют вели-

ким поэтом – это просто срам. Но когда: « Как пал, как пал туман на поле 

чистое…» – это все.

Ю. К.: Есть и авторские такие песни.

352

М. Н.: Ты  что!  Все  уже  забыли.   (Поет.)   Ой,  поле,  поле,  поле.  / 

Ой, поле, поле, поле – / А что растет на поле? – / Одна трава, не боле…

Вот так. А потом:  Летят над полем тучи – / Небесные громады. / Идут 

по полю люди – / Военные отряды. А «Дороги» – за что я люблю автора,

хотя он был плохой поэт.

Более  того,  вспомним  песни  Великой  Отечественной  войны,  кото-

рые помним до сих пор, лучше которых нет. А все потому, что в войну

случилось то, что судьба Отечества стала судьбой народной. Попадание

абсолютно полное.

Я понимаю, что Высоцкий – гений, видимо, повезло в жизни. Но,

когда это читаешь в книжке, – это не то, самое потрясающее – это когда

поет он.

Ю. К.: И ведь часто так: слушать писателя намного интереснее, чем

читать писателя. Я вчера с удовольствием слушал Евтушенко (которого

не люблю).

М. Н.: Писателя надо слышать, притом живого.

Ю. К.: Я заразился, стал его слушать. А читать как-то…

М. Н.: Евтушенко, я уже говорила, что я его защищаю и так далее,

поскольку Евтушенко относится к числу поэтов и людей, которые живут

на уровне первого ощущения по праву. Допустим, если мне прищемили

дверью палец, я ору, и у меня чистый голос, он ничем не спровоцирован,

не поправлен, не введен в берега. И поэтому на уровне первоначального

ощущения Евтушенко всегда прав. И еще одно достоинство: он может

делать стихотворение вот такой длины, вот такой ширины, но он всегда

его доведет до такого уровня тепла, что будет по-человечески приятно и

приемлемо. Это, между прочим, жутко важно. В русской, вообще, куль-

турной традиции. Ибо этот уровень тепла мы унаследовали от греков. Мы

читаем греческую литературу личного пристрастия и тепла. И этот гра-

дус перешел не  туда, а  сюда. Мандельштам об этом прекрасно говорил,

поэтому для нас это чудовищно важно, поэтому для нас очень умный и

говорящий совершенно серьезно Максимилиан Волошин, кажется холод-

новат. Потому что он не делает это тепло.

Ю. К.: Вот он [Евтушенко]  вчера читал стишок. Начал вяло, а потом

все перешло в его искреннее, подлинное состояние. Это было потрясаю-

ще. То есть он, конечно, актер.

М. Н.: Вот я знаю таких людей, которые говорят: «Все, умру!» И он,

конечно, не умрет, но на тот момент это – чистая правда. Это не есть пло-

хо. Если на то пошло, в этом есть прорва обаяния. И вот на этой «корот-

кой» правде прекрасно держалась авторская песня. Вот это и есть модель,

как у меня сказано, великого пути и страшного конца. То есть, работает та

353

же модель, но тут она работает в каком-то ином пространстве. Но, между

прочим, она требует такой же душевной отдачи. И правильно в свое вре-

мя сказал Нагибин, когда нас пытались много раз поссорить и так далее,

что его надо просто любить. Между прочим, точно так же надо относить-

ся к Блоку. Допустим, я не могу сказать, что я пылко и страстно люблю

Грибоедова, но могущество этой персоны и его произведения не требуют

его любить, больше того, он в этом не нуждается. А вот Евтушенко нуж-

дается, значит, надо его любить, никуда не денешься.

Это же касается авторской песни, это очень интересное явление, оно

совпало со временем, оно появилось тогда, когда в нем была потребность.

Ю. К.: Отжило печатное слово.

М. Н.: Да.  И  больше  того,  вот  это  человеческое  тепло,  человече-

ский контакт короткий без потерь. Если я возьму эту штучку: « Ты у меня 

одна, / Словно в ночи луна, / Словно в степи сосна, / Словно в году весна».

Не ах, какие стихи.

Ю. К.: Стихи очень слабые.

М. Н.: Да.  Надо  сказать,  что  все  это  достаточно  приблизительно.

Но уверяю вас, это сработает у любого костра, на любом привале, в лю-