Ю. К.: Давай о книгах поговорим.
М. Н.: Ну давай.
Ю. К.: Самая первая книга как вышла?
М. Н.: Первую мою книгу сделала Эмилия Ивановна, Эмма Бояр-
шинова. Она очень хорошо ко мне относилась. За это, правда, ее уволили
с работы. Но она не любила об этом говорить, потому что была очень
достойным, в высшей степени порядочным человеком, и, как всякий по-
рядочный человек, она никогда бы не согласилась носиться со своими
страданиями и гонениями. И поэтому она не любила об этом говорить.
Ю. К.: А Эмма полюбила твои стихи, да?
М. Н.: Эмма стихи мои любила, она и ко мне относилась так…
Ю. К.: А где она тебя откопала?
М. Н.: Ну тогда ведь все друг друга знали. Эмма вообще была че-
ловек, жизненный опыт которого достоин изучения и максимального
уважения. Я с ней, в общем-то, не была согласна только в одном: она
полагала, что писание стихов – это миссия… Я же полагала, что это ис-
ключительно мое личное дело.
Ю. К.: Правильно.
М. Н.: Притом я полагала, что именно так полагали Мандельштам,
Блок… И больше того: иначе полагать нельзя. Вот это мое личное дело,
218
я сама за это отвечаю. И прав Арсений Тарковский, который писал о том,
что когда человек думает о читателе, он пропал.
Ю. К.: Это Блок сказал.
М. Н.: Да? Ну, значит, он повторил. Это совершенная правда.
Но Блок, если уж на то пошло, был идеально воплощенный поэт. И по
образу жизни, и по внешнему виду – по всему внешнему рисунку роли.
К тому же он красавец! Это чрезвычайно важно для поэта. Блок очень
любил Озерки и ходил туда гулять, а это очень далеко, просто жутко дале-
ко – это километры, километры, километры… И он все пешком. Я спроси-
ла как-то у одной старой женщины: «А почему он пешком-то туда ходил,
если так далеко?» Она говорит: «Так ведь любил…» И правда! Я поняла:
шел, потому что любил! Это исключительно блоковское решение, я была
безумно рада, что есть люди, которые до сих пор это слышат и считают
это законом: «Потому что любил». Так вот Эмма была человеком жесто-
чайшего нравственного закона, что я считаю правильным.
Ю. К.: Что значит «жесточайшего»?
М. Н.: Это значит, что для меня есть закон, который нельзя нарушать
ни в коем случае. Допустим, нельзя бросать своих родителей. Нельзя бро-
сать своих детей. Этого делать нельзя! Спроси меня хоть на Страшном
суде: любовницу бросить можно? Я отвечу: да ради Бога! Если она от
этого никаких безумных страданий не претерпевает, если дети не оскор-
блены, да ради Бога! Не это важно. А вот что касается какого-то униже-
ния разрушительного, которое вносит в твою семью погибель и разлад,
вот этого делать нельзя. Главным образом, я повторю, ни в коем случае
нельзя оставлять своих родителей, особенно когда они старые, и детей.
Потому как это точное соблюдение горизонтали-вертикали: связь дети–
родители–дети–родители нарушаться не должна. Если она разрушает-
ся, то разрушается связь времен. А что касается горизонтальной связи
(жены–мужья–любовники и т. д.), это более сложная связь, она работает
в гораздо более сложном режиме. Вот здесь договориться невозможно.
Надо просто исполнять закон.
Эмма считала, что законы ненарушаемы во всех проявлениях. И надо
сказать, что она прощала и себе, и людям совершенно все. Я всегда го-
ворила, что если ты любишь человека, то простишь ему совершенно все.
Но с другой стороны, ты никогда не полюбишь человека, если он корыст-
ный, мстительный, мелочный, завистливый. А если он не такой, так чего
его не простить-то! Ради Бога, сколько угодно.
Вот Эмма была в этом отношении гораздо более строгих правил. Ис-
полнение этих строгих правил вгоняло меня в трепет. Она очень любила
Борю Марьева, она его любила как человека, она его любила как явле-
219
ние, она его почитала как поэта (несколько переоценивала, тем не менее
она считала так). Но я, с другой стороны, ее понимаю, потому что, я уже
об этом говорила, он действительно много сделал для напряжения лите-
ратурной жизни города, для того чтобы город осознал, что такая жизнь
в нем вообще есть. И она к нему относилась с жутким пиететом. Однаж-
ды Боря Марьев написал заметку о какой-то книге (тогда было принято
откликаться на все вышедшие книги), а людям, которые это курировали,
показалось, что это слишком хорошо, и тогда Боря смягчил, исправил,
сделал, чтобы это было не слишком хорошо. Эмма с ним не разговарива-
ла, не здоровалась несколько лет. (Смеется.) Мне – абсолютно все равно.
С другой стороны, я ей говорила, что если бы это сделала она, я бы по-
другому отнеслась, потому что я знаю, какой она человек, но я знаю, ка-
кой человек Боря…
Она вела многолетнюю постоянную переписку со многими людьми,
которые писали стихи на уровне ниже среднего, у которых не было воз-
можности общения, некоторые из них были прикованы к постели. И вот
она на протяжении многих лет тщательно все это анализировала, притом
никто об этом не знал, никогда эта работа не афишировалась. Скажу та-
кие беспощадные слова, но это правда: ее голос, ее поэзия – это вечное
девичество, это страшный ужас, оставленный нам Второй мировой во-
йной, когда из целых выпусков в школе не оставалось мальчиков. И эти
хорошие, добродетельные, нравственные, душевные девушки, готовые
любить своих детей, так и умерли с этими своими качествами… Этот ге-
роизм никем не был замечен, были замечены только воинские подвиги.
Если б вы знали, что из себя представлял нравственный закон того време-
ни!.. Это было ужасно. Сколько было женщин в то время, притом хоро-
ших, способных родить здоровых детей, но никого на них не было – они
немыслимо придерживались нравственного закона: вот она бы сдохла, но
на чужого мужика она бы не позарилась!
Я знавала одну женщину, которая многих выручила в войну, она за-
нималась подпольными абортами… Тогда за это была тюрьма, и тем не
менее она устроила в такие места нескольких женщин… Так вот она ни-
когда никому ничего не сказала о том, что она делала, потому что дети
не должны знать этого, мать в глазах ребенка должна быть совершенно
чиста. И она никому никогда… Притом она ругала их всю жизнь: они
были для нее такие-сякие, потаскухи – как только она их не крыла, но она
их ругала одна в своем саду, в огороде на гряде. Но никто никогда этого
не слышал, это было страшной тайной, которую никогда никто не должен
был узнать, потому что у них дети. Мораль того времени – это одна из
страшнейших бед.
220
Эмма была скромной, деликатной, мужественной – это все было
оттуда. Если взять с кем она общалась, ее подруги, девочки, которые
в 17– 18 лет ушли на фронт санитарками, – очень хорошие женщины, они
не заслужили того, что им выпало… Эмма своих подруг очень любила.
Они вместе пели, Эмма им играла на гитаре… Я была их сильно моложе,
мне этого не досталось. Мы из тех, кто выжили не чудом, мы должны
были выжить, иначе, если бы мы погибли, зачем нужна победа в войне?
Мы, дети, которые выжили, мы могли встать и все это восполнить, под-
нять. Эмма была человек из прошлого поколения.… Это была героиче-
ская позиция, это была очень тяжелая участь. Ну, хотя бы ребенок был!..
Я знала одну медсестру, которая от раненых троих детей родила: один
мальчик славянский, другой кавказский, третий вообще какой-то… Они,
как ни странно, были похожи друг на друга, погодки, стояли друг за друга
