— Но в городе еще тьма народу, — возмутился Эдди, — ты же убьешь их!

— ДА, — хладнокровно отвечал Блейн. — ДО СВИДАНЬЯ, КРОКОДИЛ, СКАТЕРТЬЮ ДОРОЖКА! САМ С ТОБОЮ НЕ ПОЙДУ, НЕ ПОСЕТУЙ, КРОШКА!

— Но зачем? — крикнула Сюзанна. — Зачем, черт тебя побери?

— МНЕ СКУЧНО С НИМИ. ЗАТО ВАС ЧЕТВЕРЫХ Я НАХОЖУ ДОВОЛЬНО ИНТЕРЕСНЫМИ. РАЗУМЕЕТСЯ, ДОЛГО ЛИ ЕЩЕ ВЫ БУДЕТЕ МНЕ ИНТЕРЕСНЫ, ЗАВИСИТ ОТ ТОГО, СКОЛЬ ХОРОШИ ОКАЖУТСЯ ВАШИ ЗАГАДКИ. КСТАТИ О ЗАГАДКАХ: НЕ ЛУЧШЕ ЛИ ВАМ ПРИСТУПИТЬ К ДЕЛУ И ОТГАДАТЬ МОЮ? У ВАС ЕСТЬ РОВНО ОДИННАДЦАТЬ МИНУТ ДВАДЦАТЬ СЕКУНД. ЗАТЕМ ПРОИЗОЙДЕТ ВСКРЫТИЕ КАНИСТР.

— Не смей! — завопил Джейк, перекрывая пронзительные вопли сирены. — Дело же не только в городе, такая отрава может расплыться везде, где угодно! Старики в Речной Переправе — и те могут погибнуть!

— ГАЗ НАД ДОМИШКАМИ ТИХО ПЛЫВЕТ — БОЛЬШЕ В ДЕРЕВНЕ НИКТО НЕ ЖИВЕТ, — равнодушно отозвался Блейн. — ХОТЯ Я УБЕЖДЕН, ЧТО ОНИ МОГУТ РАССЧИТЫВАТЬ ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ ПО ЧАЙНОЙ ЛОЖКЕ МЕРИТЬ ЖИЗНЬ СВОЮ: ПРИШЛА ПОРА ОСЕННИХ БУРЬ, И ГОСПОДСТВУЮЩИЕ ВЕТРЫ УНЕСУТ ГАЗ В ДРУГУЮ СТОРОНУ. ПОЛОЖЕНИЕ ВАШЕЙ ЧЕТВЕРКИ, ОДНАКО, СОВЕРШЕННО ИНОЕ. СОВЕТУЮ НАТЯНУТЬ СООБРАЖАЛЬНЫЕ ШАПОЧКИ, НЕ ТО — ДО СВИДАНЬЯ, КРОКОДИЛ, СКАТЕРТЬЮ ДОРОЖКА! — Голос на мгновение умолк. — ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ: ДЕЙСТВИЕ ГАЗА НЕ БЕЗБОЛЕЗНЕННО.

— Отмени это! — взмолился Джейк. — Мы все равно будем загадывать тебе загадки, правда же, Роланд? Столько, сколько пожелаешь! Только отмени это!

Блейн расхохотался. Он смеялся долго, оглашая пустынный простор Колыбели визгливыми раскатами электронного веселья, сливавшимися с однообразным, сверлящим, прерывистым воем тревоги.

— Перестань! — закричала Сюзанна. — Перестань! Перестань! Перестань!

И Блейн перестал. Вопль сирены оборвался на середине. Воцарившаяся тишина, нарушаемая лишь стуком дождя, оглушала.

Из динамика послышался тихий, задумчивый и абсолютно безжалостный голос.

— У ВАС ОСТАЛОСЬ ДЕСЯТЬ МИНУТ, — сообщил Блейн. — НУ-С, ПОГЛЯДИМ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ВЫ ТАК ИНТЕРЕСНЫ.

— Эндрю.

«Здесь нет никакого Эндрю, незнакомец, — подумал он. — Эндрю давно умер, Эндрю больше нет, а вскоре не станет и меня».

— Эндрю! — упорствовал голос.

Он шел издалека, извне яблочного пресса, который когда-то был его головой.

Когда-то и впрямь жил-был на белом свете мальчик по имени Эндрю, и отец повел его в парк на западной окраине Лада — в парк, где росли яблони и стояла ржавая хибара из жести, адски уродливая и райски благоуханная. «Что это?» — спросил Эндрю, и отец ответил: здесь делают сидр. Он потрепал Эндрю по голове, велел: смелее! — и провел мальчика в занавешенную одеялом дверь.

Внутри тоже были яблоки — бесчисленные корзины, выставленные штабелями вдоль стен, а еще там был поджарый старик по прозвищу Зобатый, мышцы играли у него под кожей, извивались, как черви. Работа его заключалась в том, чтобы корзину за корзиной скармливать яблоки разболтанной лязгающей машине, которая стояла посреди комнаты. Из трубы на боку машины лился сладкий сидр. У трубы стоял второй работник (чье имя изгладилось из его памяти) и наполнял сидром кувшин за кувшином. У него за спиной стоял третий, его делом было давать подзатыльник тому, кто наполнял кувшины, если тот уж очень много проливал.

Отец Эндрю вручил сыну стакан пенного сидра, и хотя за годы городской жизни мальчик перепробовал великое множество забытых диковинных лакомств, ничего прекраснее того сладкого холодного питья он не пробовал. Он будто глотнул порывистого октябрьского ветра. И все-таки глубже, чем вкус сидра, крепче, чем то, как перекатывались мышцы Зобатого, когда он опорожнял корзины, в память мальчику врезалась безжалостность, с какой машина перерабатывала в сладкую жидкость большие, румяные золотистые яблоки. Две дюжины крутящихся цилиндров загоняли плоды под вращающийся стальной барабан с пробитыми в нем отверстиями. Яблоки сперва сдавливало, а затем они лопались, выплескивая сок в конус воронки, где фильтр задерживал мякоть и семечки.

Теперь прессом-давилкой была его голова, а яблоком — мозг. Скоро он лопнет, как лопались под барабаном яблоки, и тогда его поглотит благословенная тьма.

— Эндрю! Подними голову и посмотри на меня.

Он не мог… и не стал бы, даже если бы мог. Лучше лежать здесь, покорно ожидая пришествия тьмы. Все равно он должен быть мертв, разве чертов шкет не всадил пулю ему в мозг?

— В мозг? Да пуля и близко к нему не подлетала, остолоп. Ты не умираешь. У тебя болит голова, вот и все. Однако ты и впрямь отправишься в мир иной, коль скоро и дальше будешь лежать здесь в собственной крови и скулить… а я уж позабочусь о том, чтобы, умирая, ты, Эндрю, вспоминал свои теперешние страдания как блаженство.

Не угрозы заставили того, кто лежал на полу, поднять голову — скорее то, что обладатель всепроникающего шепчущего голоса словно читал его мысли. Он медленно сел, и его захлестнула нестерпимая мучительная боль: внутри костного футляра, вмещавшего жалкие остатки его сознания, заскользили, забегали неведомые тяжелые предметы, пробивая в мозговой ткани кровавые ходы. С его губ сорвался долгий тягучий стон. Правую щеку что-то щекотало легкими касаниями, словно там в крови ползала дюжина мух. Ему захотелось согнать их, но он знал: чтобы не упасть, ему для опоры нужны обе руки.

Неподвижная фигура в глубине комнаты, у двери в кухню, казалась страшным призраком. Отчасти потому, что верхний свет еще мигал, отчасти потому, что он видел вновь прибывшего лишь одним глазом (что случилось со вторым, он не помнил и не хотел вспоминать), однако главная причина, чудилось ему, в том, что это существо и есть страшный призрак. Внешне оно походило на человека… но тот, кто когда-то звался Эндрю Квиком, думал, что на самом деле это вовсе не человек.

Незнакомец, стоявший перед дверью-люком, одет был в короткую темную куртку, перехваченную в талии ремнем, линялые штаны из синей хлопчатой материи в рубчик и старые запыленные сапоги — сапоги селянина, объездчика или…

— Или стрелка, Эндрю? — спросил незнакомец и хихикнул.

Тик-Так в отчаянии уставился на фигуру в дверном проеме, силясь разглядеть лицо, но у короткой куртки был капюшон — капюшон, надвинутый на голову. Черты незнакомца тонули в густой тени.

Сирена умолкла на полувопле. Аварийное освещение перестало мигать.

— Вот так, — прежним пронзительным шепотом сказал незнакомец. — Наконец мы можем слышать, что думаем.

— Кто ты? — спросил Тик-Так. Он пошевелился, и грузики у него в голове, вновь придя в движение, принялись пропахивать в мозгу свежие борозды и буравить новые канальцы. Ощущение было ужасное, но, непонятно почему, еще хуже была отвратительная мушиная возня на его правой щеке.

— Я — человек с тысячью прозваний, напарник, — сказал из тьмы своего капюшона незнакомец, и хотя голос его звучал серьезно, Тик-Так расслышал таящийся у самой поверхности смех. — Я Джимми, я Тимми, иным я Ловкач, Искусник и Щеголь — другим; меня Победителем кличут порой, порой — Проигравшимся-в-Дым. Зови хоть Повешенным, хоть Палачом — ей-ей, не обижусь ничуть. Ты только, дружок, меня вовремя в дом к обеду позвать не забудь.

Человек в дверном проеме запрокинул голову, и его смех, больше похожий на волчий вой, прихватил морозцем кожу на руках и спине раненого, собрав ее пупырышками гусиной кожи.

— Когда-то меня величали Вечным Пришельцем, — продолжал этот человек. Он двинулся к Тик-Таку. Тот застонал и попытался отползти назад. — Еще меня звали Мерлин или Мэйрлин — впрочем, разницы нет, все равно им я никогда не был, хоть ничего и не отрицал. Порой меня называют Чародеем… или Колдуном… Чернокнижником… но я надеюсь, Эндрю, мы можем обойтись без этих пышных словес и беседовать более человеческим языком.

Он откинул капюшон, открыв светлое широколобое лицо, в котором, невзирая на всю приятность черт, не было ничего человеческого. На скулах Чернокнижника рдели пышные розы лихорадочного румянца, голубовато-зеленые глаза искрились бурным весельем, чересчур диким и необузданным, чтобы быть порождением здравого рассудка; иссиня-черные волосы торчали дурацкими слипшимися вихрами, как перья ворона, пунцовые губы открывали в усмешке зубы каннибала.