Пора возвращаться домой.

Только теперь Джейк увидел, что те две книги, которые он купил утром в «Манхэттенском ресторане для ума», валяются тут же рядом. Он поднял их с земли. И тут из «Чарли Чу-Чу» выпал какой-то серебристый предмет и упал на траву. Джейк нагнулся, стараясь не особенно напрягать больную ногу, чтобы поднять его. Хор голосов снова как будто стал громче, но лишь на мгновение, а потом опять замер на самом пороге слышимости.

– Значит, и это тоже было взаправду, – пробормотал Джейк себе под нос, провел большим пальцем по тупым зарубкам на ключе: по трем бесхитростным V-образным впадинкам и завитку в форме «s» на конце, – и, затолкав ключ поглубже в передний брючный карман, опять захромал к забору.

Он уже было собрался перелезать на ту сторону, как вдруг его озарила ужасная мысль.

«Роза! А вдруг кто-то сюда забредет и сорвет ее?»

Он так испугался, что даже невольно издал тихий стон. Повернувшись, он сразу увидел ее, хотя теперь розу накрыла тень от ближайшего здания… бледно розовый цветок в полумраке, ранимый, прекрасный и одинокий.

«Нельзя ее так бросать… одну… мне надо остаться, чтобы ее охранять!»

Но тут в сознании его прозвучал голос, голос того человека, с которым он повстречался когда-то в пустыне, на заброшенной станции, в той, другой, странной жизни: «Никто не сорвет ее и не растопчет. Никто. Ни один хулиган. Потому что тупые его глаза просто не вынесут вида ее красоты. Ей ничего не грозит. Она способна сама себя защитить от таких напастей».

Джейк испытал неподдельное облегчение.

«А можно мне снова прийти сюда и посмотреть на нее? – спросил он у этого голоса-призрака. – Когда мне будет плохо, или если вернуться те голоса и снова станут меня донимать? Можно мне будет прийти сюда и посмотреть на нее, чтобы немного утешить себя?»

На этот раз голос ему не ответил. Джейк весь внутренне замер, прислушиваясь, но ничего не услышал. Засунув «Чарли Чу-Чу» и «Загадки» за пояс брюк – которые, как он теперь рассмотрел, были все в грязи и в репьях, – он схватился за край забора, подтянулся на руках и, перевалившись через верх, спрыгнул на тротуар Второй-Авеню, внимательно следя за тем, чтобы весь вес пришелся на здоровую ногу.

Движение на улице – и машин, и пешеходов – стало теперь оживленнее: закончился рабочий день и все спешили по домам. Кое-кто из проходящих мимо с удивлением покосился на мальчика в грязных брюках, разорванном блейзере и расстегнутой рубашке, неуклюже перелезающего через забор, но таких было немного. Люди в Нью-Йорке привыкли к тому, что периодически кто-то из горожан выкидывает, скажем так, странные номера.

Пару мгновений Джейк постоял на месте, преисполненный чувством потери. Постепенно до него дошло, что голоса, донимавшие его на протяжении трех недель и вдруг прекратившиеся сегодня, продолжали хранить молчание. Все-таки это уже кое-что.

Он поглядел на дощатый забор, и ему сразу бросился в глаза стишок, намалеванный красной когда-то краской. Может быть, потому, что теперь краска стала такого же цвета, как роза.

– Есть ЧЕРЕПАХА, представьте себе, – пробормотал Джейк вслух. – Она держит мир у себя на спине. – Он невольно поежился. – Господи, ну и денек!

Оторвав взгляд от забора, он медленно захромал по направлению к дому.

Портье внизу, наверное, позвонил им в квартиру, как только Джейк вошел в подъезд – когда двери лифта раскрылись, отец уже ждал его в холле у них на пятом. Элмер Чемберс был в заношенных и повылинявших джинсах и ковбойских сапогах на высоких каблуках. Так со своими пятью футами десятью дюймами роста он худо-бедно дотягивал до шести футов. Папа всегда стригся «ежиком», и черные его волосы, как всегда, дыбом стояли на голове. Сколько Джейк себя помнит, отец всегда выглядел так, как будто он только что выбрался из затяжного шокового состояния. Как только Джейк вышел из лифта, Чемберс – старший схватил его за руку.

– Ты посмотри на себя! – Отец обвел Джейка внимательным взглядом, который охватывал все: и испачканное лицо, и грязные руки, и кровь, засохшую у него на виске и щеке, извазюканные брюки, разорванный блейзер и репейник, прилипший к галстуку, точно диковинная авангардистская заколка. – Давай быстро домой! Где ты, черт возьми, шлялся? Твоя мать чуть с ума не сошла!

Не дав сыну и слова сказать в ответ, отец затащил Джейка в квартиру. В коридорчике между столовой и кухней стояла, словно бы дожидаясь Джейка, Грета Шоу. Она ободрила его осторожным сочувственным взглядом и исчезла в недрах квартиры, прежде чем «мистер» успел ее углядеть.

Мама сидела в своем кресле-качалке. Увидев Джейка, она поднялась – поднялась, не вскочила, равно как и не бросилась к сыну через весь коридор, дабы покрыть его поцелуями и засыпать упреками. Заметив рассеянный мамин взгляд, Джейк решил, что с полудня она уже накачалась валиумом. Как минимум, три таблетки. Может быть, все четыре. Его родичи – оба – свято верили в лучшую жизнь, достигаемую при посредстве высокоразвитой химии.

– У тебя кровь! Где ты был? – вопрос был задан обычным голосом с хорошо, но специально поставленным произношением, не выдающим почти уроженку Васера, разве что в слове «был» промелькнул намек на растянутую гласную. Можно было подумать, что она обращается просто к знакомому, который попал в ДТП без серьезных последствий.

– Я гулял, – сказал он.

Папа, теряя терпение, грубо его встряхнул. К такому Джейк был не готов. Он пошатнулся и тяжело наступил на больную ногу. Нога снова взорвалась болью, и Джейк вдруг взбесился. Отец ведь так взъелся не потому, что Джейк безо всякого объяснения смыслся из школы, оставив на парте дурацкое сочинение – он психует из-за того, что дражайший сынуля набрался наглости и нарушил ко всем чертям его драгоценный «режим».

До этого времени Джейк испытывал по отношению к отцу только три чувства: замешательство, страх и немного болезненную любовь, опять же смешанную с замешательством. Теперь же он понял, что чувств было пять, но последние два, подавляемые до поры, проявились лишь сейчас. Гнев. Отвращение. И к этим новым, весьма неприятным, чувствам примешивалась неизбывная тоска по родному дому – по его настоящему дому. Это чувство сейчас захватило его целиком, задушив все другие, как дым. Он смотрел на пылающие щеки отца, на его «ежик» торчком, но ему представлялся пустырь за дощатым забором. Ему так хотелось вернуться туда, чтобы смотреть на розу и слушать хор призрачных голосов. «Здесь все – не мое, – думал он. – Больше – нет. Меня ждут другие дела. Вот только бы знать, какие».

– Отпусти меня, – выдавил он.

– Что ты сказал? – Глаза отца широко распахнулись от изумления. Сегодня, заметил Джейк, глаза его были буквально налиты кровью. Наверное, хорошо приложился к своему волшебному порошку. Сейчас, наверное, не самое лучшее время с ним перепираться, но неожиданно Джейк осознал, что он все равно пойдет на конфликт – все равно. Он не позволит отцу обращаться с собой, как с мышью в зубах у кота-садиста. Не сегодня. И, быть может, уже никогда. Джейк вдруг понял простую вещь. Причина его раздражения и гнева проста: он не может им рассказать о том, что с ним произошло… что и сейчас происходит. Они сами закрыли все двери.

«Но у меня есть ключ», – вдруг подумалось Джейку. Он безотчетно потрогал его через ткань кармана и неожиданно вспомнил конец того странного стихотворения:

– Я сказал, отпусти меня, – повторил он. – Я ногу себе подвернул. Ты мне делаешь больно.

– Я тебе сейчас сделаю по-настоящему больно, если ты не…

Джейка как будто накрыло внезапной волною силы. Он схватил руку, что сжимала его предплечье, и резко ее стряхнул. У папы челюсть отвисла.