После того как Мерфи сокрушил последний японский бастион, второй канал отключился. Ральф попытался найти кино по другим каналам, но те уже закончили вещание. Если бы телевизор Ральфа был подключен к кабельной сети, он мог бы смотреть фильмы всю ночь, как Билл, живущий внизу, или Луиза; он вспомнил, что еще зимой внес это в список неотложных дел в наступающем году. Но затем Кэролайн умерла, и подключение к сети кабельного телевидения перестало казаться таким уж важным.

Ральф отыскал журнал «Спорт иллюстрейтед» и принялся упорно пробираться сквозь дебри статьи о женском теннисе, пропущенной им при первой читке, все чаще бросая взгляд на часы, когда стрелки стали подбираться к трем часам утра. Он был почти убежден, что трюк сработает.

Веки у него словно свинцом налились, и, хотя Ральф внимательно, слово за словом, читал статью, он так и не смог понять, что же именно хотел сказать автор. Целые предложения, подобно космическим лучам, проскальзывали мимо его сознания.

"Сегодня ночью я буду спать — в этом я убежден.

Впервые за многие месяцы солнце встанет без моей помощи, и это не просто хорошо, друзья и соседи, это великолепно".

Затем, вскоре после трех, это приятное погружение в сон стало проходить. Оно не исчезло со скоростью вылетевшей пробки от шампанского — скорее, оно просачивалось, как песок сквозь крупное сито или вода сквозь дырявую крышу. Когда Ральф понял, что же именно происходит, его охватил — нет, не паника, а болезненный испуг. Он воспринял это как полную противоположность надежде, а когда в половине четвертого поковылял в спальню, его депрессия стала настолько сильной, что ему казалось, будто он задыхается в ее тисках.

— Прошу тебя, Господи, хотя бы сорок минут, — пробормотал он, выключая свет, но у него возникло предчувствие, что это одна из тех молитв, которая никогда не будет услышана.

Так и вышло. Хотя Ральф не спал уже ровно сутки, малейшие признаки сна покинули его тело и разум к четырем часам утра. Он устал сильнее и глубже, чем когда-либо, открыв для себя, однако, что усталость и сон вовсе не обязательно идут рука об руку. Сон, этот незримый друг, самый лучший лекарь человечества с незапамятных времен, снова покинул его.

К четырем часам утра Ральф возненавидел свою кровать — такое чувство появлялось у него всегда, когда он начинал понимать, что лежание в ней не поможет. Ральф опустил ноги, почесал поросль на груди — теперь уже почти полностью седую, — надел тапочки и, прошаркав в гостиную, устроился в кресле и стал смотреть на Гаррис-авеню. Улица лежала перед ним, словно сцена, единственным актером на которой в данное время было вовсе не человеческое существо, а бродячая собака, поджавшая заднюю лапу и ковылявшая на оставшихся трех по Гаррис-авеню в сторону Строу-форд-парка. — Привет, Розали, — пробормотал Ральф, проводя ладонью по глазам. Наступал четверг — день, когда на Гаррис-авеню собирали мусор, поэтому он вовсе не удивился, увидев Розали, ставшую неотъемлемой частью окрестностей за последние пару лет. Она лениво брела по улице, исследуя залежи отбросов и скопления пустых консервных банок с проницательностью пресыщенного старьевщика с блошиного рынка.

Теперь Розали — хромавшая в это утро особенно сильно и выглядевшая такой же усталой, как и Ральф, — нашла нечто, похожее на большую кость, и потрусила прочь с добычей в зубах. Ральф наблюдал за собакой, пока та не скрылась из вида, затем просто сидел, скрестив руки на коленях и обозревая молчаливые окрестности. Яркие уличные фонари лишь усиливали иллюзию, что Гаррис-авеню не что иное, как опустевшая после вечернего представления сцена, покинутая актерами, которые разбрелись по домам; вся перспектива создавала впечатление нереальности, казалась галлюцинацией.

Ральф Робертс сидел в кресле, в котором ему предстояло провести еще столько предутренних часов, и ждал, когда свет и движение наполнят раскинувшийся перед ним мир. Наконец первый актер — почтальон Пит — появился на сцене справа. Он проехал по Гаррис-авеню на велосипеде, доставая свернутые газеты из сумки и точно притормаживая у тех дверей, которые являлись его целью.

Ральф понаблюдал за Питом, затем издал вздох, вырвавшийся, казалось, из самых глубин его жизненных основ, и направился в кухню заваривать чай. — Не помню, чтобы мой гороскоп когда-нибудь предсказывал подобное, — глухо произнес он, открыл кран и стал набирать в чайник воду.

Это длинное утро четверга и еще более томительный день преподали Ральфу ценный урок: не стоит пренебрегать трех-четырехчасовым сном только потому, что прожил всю жизнь с ошибочным мнением, будто имеешь неоспоримое право на шесть, а то и на семь часов отдыха. К тому же это послужило скрытым предупреждением: если положение не изменится, в дальнейшем он вел себя вот так же плохо все время. Черт, постоянно. Ральф ложился в постель в десять утра, надеясь немного вздремнуть — даже полчаса стало бы спасением, — но лишь изматывающая полудрема была ответом на все его молитвы.

Около трех часов пополудни он решил приготовить бульон. Набрав в чайник свежей воды, Ральф поставил его на газ и открыл шкаф, где хранились различные приправы, специи и пакеты с продуктами, есть которые могли разве что космонавты да старики — для полной готовности эти порошки требовалось лишь развести кипятком.

Ральф бесцельно передвигал коробки и банки, затем просто уставился на полки, как бы в ожидании, что коробка с бульонными кубиками неким таинственным образом появится на освобожденном для нее месте. Когда этого не произошло, Ральф повторил всю процедуру, только теперь в обратном порядке, расставляя банки на прежние места, затем снова в недоумении уставился на полки; это выражение полнейшей растерянности на его лице отныне становилось доминирующим (хорошо хоть, что Ральф не догадывался об этом).

Сняв с огня закипевший чайник, Ральф вернулся к шкафу. Ему становилось ясно — осознание приходило медленно, очень медленно, — что он, должно быть, развел последний кубик вчера или даже позавчера, хотя никак не мог припомнить этого.

— Что же тут удивительного? — задал он вопрос бутылкам и банкам в открытом шкафу. — Я настолько устал, что не мигу даже вспомнить, как меня зовут.

"Нет, могу, — возразил он себе. — Меня зовут Леон Редбоун.

Вот так!"

Это оказалось вовсе не смешно, однако Ральф все же почувствовал, как улыбка — легче перышка — тронула его губы. Он прошел в ванную комнату, причесался, затем спустился вниз. Эди Мерфи отправляется на вражескую территорию в поисках съестного, — подумал он.

— Главная цель: коробка кубиков куриного бульона «Лаптоп».

Если же дислокация местности и условия безопасности проведения операции докажут ее невозможность, перейдем к цели номер два: спагетти с мясом. Я знаю, что задание достаточно рискованное, однако…"

— … Однако я постараюсь справиться, — закончил он вслух, выходя на улицу.

Проходившая мимо почтенная миссис Перрин одарила Ральфа подозрительным взглядом, но все же промолчала. Ральф подождал, пока старушка немного пройдет вперед — сегодня он вряд ли был в состоянии вести беседы с кем-нибудь, и меньше всего с миссис Перрин, которая и в восемьдесят два умудрялась находить для себя полезное занятие, зорко следя за таким вот морским десантником, осмелившимся ступить на ее суверенный остров Перрис.

Ральф сделал вид, что осматривает плющ, оплетающий декоративную решетку у входной двери, пока почтенная леди не удалилась на расстояние, показавшееся ему безопасным, затем пересек Гаррис-авеню и вошел в «Красное яблоко».

Именно там и начались главные проблемы дня.

Ральф вошел в магазин, снова прокручивая в уме свой неудачный эксперимент с задержкой сна, размышляя, уж не является ли совет из библиотечных книг всего лишь ученой версией народных методов его знакомых.

Неприятная мысль, но ум (или, скорее, некая сила вне ума, теперь отвечавшая за его медленные пытки) выдал послание, вызывавшее еще большую тревогу: