Ральф не знал, откуда ему это известно, но он все равно знал.
— В прежние времена, — рассказывал между тем Мак-Говерн, — если выходец из центрального Мэна не был гетеросексуален на сто процентов, нужно было приложить немало усилий, чтобы не выдать себя и походить на «нормальных» мужчин. Иного выбора просто не существовало, кроме одного — ездить в Гринвич Виллидж <Район Нью-Йорка, населенный творческой интеллигенцией.> и, надев берет, проводить субботние вечера в странных джаз-клубах, где вместо аплодисментов щелкают пальцами. В те годы сама идея «выйти из кладовой» казалась смешной. Для многих из нас кладовая оставалась единственным укромным местом. Если только не хотелось, чтобы в темном месте подвыпившие парни превратили тебя в отбивную, весь мир должен был быть кладовой.
Пэт, допив содовую, швырнул стаканчик на землю. Мать попросила его поднять стакан и выбросить в мусорный бачок — ребенок выполнил задание вполне охотно. Затем женщина взяла сына за руку, и они медленно направились к выходу из парка. Ральф с беспокойством наблюдал за ними, надеясь, что тревоги и опасения женщины окажутся беспочвенными, но зная, что это не так.
— Когда я обратился за работой на историческое отделение средней школы — это было в 1951 году, — я только что получил диплом в Любеке и считал, что если устроюсь здесь без лишних вопросов, то смогу прижиться где угодно.
Но Боб только взглянул на меня — черт, внутрь меня — своими глазамирентгеном, и знание просто пришло к нему. Не был он и стеснительным.
«Если я решу предложить вам эту работу, а вы решите принять мое предложение, могу ли я быть уверен, мистер Мак-Говерн, что не возникнет никаких проблем в отношении ваших сексуальных предпочтений?»
Сексуальное предпочтение, Ральф! До этого дня я и мечтать не мог услышать подобную фразу, но она так легко слетела у него с языка.
Поначалу я отнекивался, мол, понятия не имею, что именно он имеет в виду, но все равно обиделся — так сказать, из общих принципов, — но потом еще раз посмотрел на него и решил унять свой пыл. Возможно, в Любеке мне и удалось провести некоторых людей, но только не Боба Полхерста здесь. Ему не исполнилось еще и тридцати и едва ли он бывал южнее Киттери больше десяти раз за свою жизнь, но он знал обо мне все, имевшее хоть какое-то значение, и на это ему понадобилось всего двадцать минут личной беседы.
— "Никаких неприятностей, сэр", — сказал я кротко, будто был барашком пастушки Мэри.
Мак-Говерн снова промокнул глаза платком, но Ральфу показалось, что на этот раз жест был, скорее, театральным.
— За двадцать три года, прежде чем я стал преподавать в Общественном колледже Дерри, Боб научил меня всему, что я знаю по истории и шахматам.
Он был непревзойденным игроком… Думаю, Боб вполне мог бы показать этому Фэю Чепину где раки зимуют. Лишь однажды я обыграл его, да и то после того, как болезнь Альцгеймера уже вонзила в него свои когти. После того я никогда больше не играл с ним.
Было и другое. Он помнил множество шуток и анекдотов. Никогда не забывал дней рождения и памятных дат в жизни близких ему людей — он не посылал открыток и не дарил подарков, но всегда умел так поздравить и пожелать всего хорошего, что ни у кого не возникало сомнений в его искренности. Боб опубликовал более шестидесяти статей на исторические темы, прежде всего о Гражданской войне, на изучении которой он специализировался.
В 1967-1968 годах он написал книгу «Позднее тем же летом» — о месяцах, последовавших после Геттисберга <Во время Гражданской войны в США 1 — 3 Июля 1863 г армия северян под Геттисбергом отразила наступление армии южан, что создало перелом в войне в пользу северян.>. Десять лет назад он позволил мне прочитать рукопись; по-моему, это лучшая книга о Гражданской войне, которую я когда-либо читал, — единственная вещь, довольно близкая к ней по мастерству, — роман Майкла Шаара «Карающий ангел». Однако Боб и слышать не хотел о публикации. Когда я спросил его о причинах, он ответил, что я лучше других должен их понимать.
Мак-Говерн замолчал, оглядевшись вокруг — зелено-золотые проблески света в листве и темные пересечения теней на аллее то и дело приходили в движение при малейшем дуновении ветерка.
— Он говорил, что боится выставлять себя напоказ.
— Я понимаю, — кивнул Ральф.
— Возможно, вот что лучше всего характеризовало его: он любил разгадывать кроссворды в «Санди Нью-Йорк таймс». Однажды я высмеял его, обвинив в гордыне. Улыбнувшись в ответ, он сказал: «Между гордыней и оптимизмом огромная разница, Билл, — я оптимист, и в этом все отличие».
В общем, ты уловил суть. Добрый человек, отличный учитель, великолепный, искрометный ум. Его специализацией была Гражданская война, а теперь он и понятия не имеет, что это вообще такое. Черт, он даже не знает своего имени, и очень скоро — чем раньше, тем лучше — умрет, даже не догадываясь о том, что жил.
Мужчина средних лет в футболке с эмблемой университета штата Мэн и обтрепанных джинсах, шаркая, пересек игровую площадку, под мышкой у него был зажат мятый бумажный пакет. Он остановился возле кафетерия, намереваясь порыться в мусорном бачке, по-видимому, в поисках пустых бутылок. Когда бродяга наклонился, Ральф увидел темно-зеленый «конверт», окружающий его, и более светлую «веревочку», вырастающую из короны вокруг головы. Внезапно Ральф почувствовал себя слишком усталым, чтобы закрывать глаза, слишком измученным, чтобы усилием воли прогнать видение.
Он повернулся к Мак-Говерну и проговорил:
— Начиная с прошлого месяца я вижу вещи, которые…
— Думаю, моя печаль глубока, — как бы не слыша его, произнес Билл и еще раз театральным жестом промокнул глаза, — только я не уверен, о ком печалюсь — о Бобе или о себе. Разве это не ужасно? Но если бы ты знал Боба в дни его былого великолепия…
— Билл? Видишь того парня около кафетерия? Роется в мусорном бачке? Я вижу…
— Да, таких теперь полно вокруг, — сказал Мак-Говерн, бросив беглый взгляд на бродягу (тот, отыскав пару бутылок из-под «Будвайзера», засовывал их в пакет), и снова повернулся к Ральфу. — Ненавижу старость — может быть, именно в этом причина моей печали.
Бродяга приближался к их скамье — легкий бриз доложил о его приходе запахом, даже отдаленно не напоминающим французский одеколон. Его аура — жизнерадостная, энергично-зеленого цвета, навевающая мысль о декорациях ко дню святого Патрика <Святой Патрик — национальный герой Ирландии.
Символом этой страны является зеленый лист клевера-трилистника.>, — вдруг странно потускнела, приобретя болезненно-зеленый оттенок.
— Эй, приятели! Как поживаете?
— Бывало и лучше, — ответил Мак-Говерн, иронично поднимая бровь.
— Надеюсь, нам станет намного лучше, как только ты провалишь отсюда.
Бродяга неуверенно посмотрел на Мак-Говерна, как бы решая, что тот уже потерянный шанс, затем обратил свой взор к Ральфу:
— Нет ли у вас лишней монетки, мистер? Мне нужно добраться до Дэкстера. Позвонил мой дядя, он живет там на Нейболт-стрит, и сказал, что я снова смогу получить работу на фабрике, но только если я…
— Исчезни, — сказал Мак-Говерн. Попрошайка встревоженно взглянул на него, но затем вновь обратил налитые кровью карие глаза к Ральфу:
— У меня будет хорошая работа. Но только если я сегодня приеду туда.
Есть автобус… Ральф полез в карман, нашел две монетки и опустил их в протянутую руку. Бродяга оскалился. Аура, окружающая его, прояснилась, стала ярче, затем неожиданно исчезла. Ральф почувствовал огромное облегчение.
— Отлично. Большое спасибо, мистер!
— Не стоит, — ответил Ральф.
Бродяга побрел в направлении магазина «Купи и сэкономь», где всегда была дешевая выпивка.
«Неужели тебе так трудно быть хоть немного милосерднее и в своих мыслях? — спросил себя Ральф. — Если в этом направлении пройти еще полмили, можно как раз оказаться на автобусной остановке».
Это, конечно, так, но Ральф прожил достаточно долго, чтобы понимать разницу между милосердием в мыслях и иллюзиями. Если бродяга с темно-зеленой аурой собирался на автостанцию, значит, Ральф собирался в Вашингтон, чтобы занять пост госсекретаря.