Она вспомнила, как внимательно он смотрел на нее… и в глазах его вспыхнул интерес… Он ведь, кажется, не оскорбился? Когда дверцы лифта сомкнулись за ним, Грэхем соизволил сообщить ей, с кем она только что вела беседу.

– Все мухи попадают в его паутину. И тебе не удастся избежать этой липучки, малышка.

– О чем ты говоришь? Кто он?

– Роберт Хартфорд? Не прикидывайся, что ты его не узнала.

Паула искренне ужаснулась:

– Боже! Я сунула ему чаевые.

– И правильно поступила, куколка. Лишняя пара долларов ему как раз придется кстати. Он сильно потратился на свою новую яхту. Впрочем, это скорее авианосец, оборудованный для морских прогулок.

– Черт побери! Ты же был рядом. Почему хоть не подмигнул?

– Слушай, детка. Наивность и глупость – твой козырь. Играй по-крупному, может, и не прогадаешь. У него только женские титьки и попки на уме. Глядя на тебя, он чуть не кончил в штаны. Поверь, я его хорошо знаю, и такого с ним давно не бывало. Прилепись к нему – и без навара не останешься.

– А что мистер Тауэр?

– Он только посмеется, и не более. Впрочем, я прослежу, как пойдут у тебя дела. В нашем тихом местечке под названием Беверли-Хиллз все девчонки слетаются на свет звезды и атакуют его, беднягу, как камикадзе. И все кончают, как камикадзе, – разбиваются, сгорают или тонут в океане. С пляжей по утрам выволакивают с полдесятка утопленниц.

Грэхем говорил об этих неудачницах абсолютно равнодушно. Впрочем, Паула и не ожидала, что «падшему ангелу» свойственно такое простое чувство, как жалость. Грэхема надо было воспринимать таким, каким он есть, – существом циничным, но при всей своей испорченности рассуждающим вполне логично.

Последние события вконец измотали ее. Путешествие в страну воспоминаний, наверное, смогло успокоить взбудораженные нервы. Паула начала выстраивать в воображении игрушечный домик, подобный тому, что когда-то, в раннем детстве, ей подарили на Рождество.

И вот что получилось.

Паула вытянула руку, стараясь привлечь внимание учительницы.

– Мисс Картрайт! Пожалуйста, объясните, что такое искусство.

– Я об этом только что говорила. Ты разве не поняла? – Мисс Картрайт сурово поджала губы.

По классу пробежали смешки. До Паулы дошло, что она поставила себя в глупое положение. Она выглядела дурочкой и к тому же чем-то обидела учительницу, которую на самом деле обожала. И все же упрямство взяло верх.

– А что, если вы не правы? – настаивала Паула.

– Тогда тебе придется доказать мне это, Паула Хоуп.

– А как я узнаю, что я не права?

– Доверяй своему сердцу, дорогая.

– О! – Паула не была полностью удовлетворена ответом.

Ей было всего двенадцать лет, но ее одолевало желание познать глубинный смысл, кроющийся за внешне простыми высказываниями учительницы. Какие-то законы искусства все же есть, и Эмили Картрайт, любимая преподавательница Паулы, почему-то скрывает их от своей ученицы. Но в то же время возможно, что Эмили не знает их и отделывается от назойливой ученицы общими словами: «Доверься интуиции или голосу сердца». А почему одно плохо, а другое очень хорошо и стоит ужас как дорого? Такую цену назначили эксперты, знатоки искусства? А кто они, откуда они взялись?

Паула оглянулась – может, кто-нибудь в классе поддержит ее? – и увидела лишь равнодушные физиономии скучающих подростков, вскормленных на скудной болотистой почве, никому не нужных, даже родителям, и обреченных всю жизнь провести здесь и здесь же умереть. Рассказывала ли мисс Картрайт о Рафаэле или о китайском фарфоре, они слушали ее с одинаковой покорностью, воспринимая лишь звук голоса учительницы, но никак не смысл ее речей.

С полной ясностью Паула осознала это именно в тот момент, и как будто кто-то властной рукой расстегнул «молнию» на стягивающей ее тесной одежде. Тело и душа распахнулись навстречу неизвестно откуда взявшемуся ветру, щеки зарделись румянцем, голова пошла кругом. Ей казалось, что она, обнаженная, словно воинственная амазонка, устремилась вперед, в атаку.

Эмили Картрайт только что провела урок на тему «Что такое искусство» перед классом в тридцать человека, но лишь одна Паула Хоуп поняла, о чем говорила учительница.

На столик перед собой мисс Картрайт поставила две вазы.

– Скажите, что вы видите на этом столе?

Все молчали. Это был последний урок перед вожделенным ударом колокола, означающим конец школьного дня. Ребята думали о еде, о запретных забавах где-нибудь в укромном уголке, и вопрос, заданный мисс Картрайт, никак не мог направить их мышление в нужное русло. Им всем было наплевать на странные игры, которые затевала эта старая дева. Одной лишь Пауле хотелось ответить… и возразить… и докопаться до сути.

– На этом столе я вижу две вазы, – подала она голос.

– Да, дорогая, две вазы. Одна из них принадлежит мне. Другая взята из школьного музея.

Ученики на мгновение вышли из сонного оцепенения, сравнивая две вазы, но интерес быстро угас, а тоска и скука только усугубилась. Подумаешь, какие-то две вазочки на столе. Таких полно в местном супермаркете!

– Определите, какая из них произведение искусства, а какая нет, – настаивала учительница.

За три года Паула успела полюбить эту иссохшую, легкую, как перышко, с личиком, похожем на печеное яблочко, старую женщину, обладающую даром видения истинной красоты.

– Смотрите, они обе вроде бы одинаково красные. Но бывают разные оттенки – алый, пурпурный, темно-красный, кровавый! – билась в безуспешной схватке с равнодушием класса учительница. – Проголосуйте, какой цвет вам понравился. Этот?

Она ткнула пальцем в одну из ваз.

Руки учеников сразу же поднялись. Все торопились выкатиться из школы на открытый воздух. К тому же этот цвет был им хорошо знаком. Такой краской покрывали их папаши свои лодки, такими красками лавочники размалевывали стекла на витринах, когда не хватало денег на неоновую рекламу.

– А кто против?

Одна рука потянулась вверх – Паулы Хоуп. Она не обманула ожиданий старой учительницы, подтверждая тем самым, что та не напрасно тратит свой пыл.

– Ты одна, Паула, смогла отличить предмет искусства от стандартной поделки. Теперь скажи, что ты понимаешь под словом «искусство»? И перечисли, пожалуйста, признаки настоящего искусства, как ты его понимаешь?

Паула уже давно привыкла побеждать в себе робость на уроках мисс Картрайт. Поэтому она довольно легко сосредоточилась, несмотря на давящую на нее всеобщую неприязнь соучеников.

Это был один из таких дней, какой хотелось бы навсегда оставить в памяти. Воздух над Лос-Анджелесом очистился вдруг до волшебной прозрачности, и окрестные горы проступили во всей своей истинной красе – громадные, каменные исполины, с молчаливым достоинством, свысока наблюдающие за суетой сотен тысяч мужчин и женщин, копошащихся в людском муравейнике.

Дэвид Плутарх, однако, ощущал себя равным среди великих. Он был как бы вознесен над миром, расположившись на самом верху вышки у своего обширного бассейна. Медленно поворачивая голову, он окидывал взглядом постепенно всю панораму.

Горный пейзаж сменился не менее величественной картиной особняков Беверли-Хиллз, прямоугольными башнями Сенчури-Сити, зелеными холмами Малибу и Каталена-Айленд. А дальше простирался ослепительно сверкающий океан, усеянный, словно бабочками, белыми парусами яхт.

Невольная улыбка растянула его губы, неожиданное радостное чувство нахлынуло на него волной. В такие дни думалось, что жить на свете стоит.

Вот он здесь и сейчас, высоко-высоко над городом Ангелов, в тиши и безопасности своего поместья стоимостью в двадцать миллионов долларов, и дом старикана Синатры примостился где-то внизу, и Плутарх может поплевывать на его крышу сверху, а рядом с Дэвидом на расстоянии протянутой руки сама бесподобная Каролин.

Он опустился на шезлонг возле нее. На фоне белоснежного махрового покрывала его смуглое, ладное тело, смазанное маслом для загара, выглядело, как только что отчеканенное, новенькое пенни, и так же оно и блестело. Плутарх с удовлетворением оглядел себя. Совсем неплохо для мужчины, которому за сорок. Поджарый, но не тощий, с гладкой кожей и рельефной, но не нагло выступающей мускулатурой, загорелый, но не до угольной черноты, как многие калифорнийские «солнцепоклонники».