– Мне здесь нравится, – вдруг заговорила Каролин. – Для тебя это не новость. Я и раньше признавалась тебе, что люблю Голливуд. И Беверли-Хиллз. Если обладать этими холмами и их жителями, то поимеешь и все остальное – и киностудии, и звезд, все, что о чем только можно мечтать.

– Кто-нибудь уже давно скупил здесь все земли, – резонно возразила Канга. – Я видела фотографию одного такого старикана в журнале. Он выглядит так, будто ему предстоит жить вечно.

– Я знаю, о ком ты говоришь, – кивнула Каролин. – Франсиско Ливингстон. Так вот, прошел слух, что он распродает скупленное им раньше…

Каролин, вытянувшись во весь рост и закинув руки за голову, в последний миг перед остановкой лифта полюбовалась отражениями своего тела в зеркалах. Дверцы раскрылись, уплыли в стороны. Никто, слава богу, не торчал у лифта, ожидая кабину, чтобы спуститься вниз.

Женщины оказались на самой вершине многоэтажного, похожего на океанский корабль здания.

С этой высоты лучше всего виделось то сияющее вечной иллюминацией и окутанное теплым калифорнийским воздухом сокровище, которое вознамерилась прибрать к своим рукам Каролин Киркегард.

– «Вечность» все это купит… со временем… И ждать осталось недолго.

– «Вечность»? Наша организация? Зачем нам гостиничный бизнес? А что потом? Закусочные при бензоколонках?

– Заткнись, Канга. Ты дура!

Канга до крови закусила губу и согласилась, что она действительно дура. Каролин знает, что делает. Она хочет расправить крылья… полететь… и накрыть черными крылами глупый, заблудший Беверли-Хиллз.

Они недолго любовались видом ночного города, в мечтах уже покоренного ими. Скоростной лифт спустил их в холл, и мечтательное настроение у Каролин сменилось деловым. Она на ходу разрабатывала программу своих ближайших выступлений, в уме подсчитала затраты на аренду банкетного зала и надлежащие налоги с точностью до доллара и заявила:

– Мы выкрутимся, девочка, и «Сансет-отель» будет наш. Сами его постояльцы и посетители принесут нам денежки в клювике. Смотри, на нас все пялят глаза.

Она помахала рукой тем, кто толпился в вестибюле.

– Мы здесь еще не свои, малышка, но скоро все станет на свои места, и мы тут похозяйничаем.

– Черт побери! Что с твоей ногой? Не хватало еще тебе ковылять, как колченогой ведьме! – воскликнул Уинтроп Тауэр, когда переводил ее через улицу.

– Я попала в передрягу еще в детстве. Так уж прости, если ты сослепу связался с калекой, – отшутилась Паула.

На шутку Паулы Уинтроп никак не отозвался. И не смутился оттого, что ненароком обозвал ее колченогой ведьмой. Он всегда произносил вслух то, что думал, а если она восприняла его слова со смехом, то это только повысило ее рейтинг.

– Таких лошадок обыкновенно пристреливают, – хихикнул Уинтроп.

– Конечно, – в тон ему откликнулась Паула. – А там, где я жила, тотчас сдирали с них шкуру, мясо пускали на колбасу, а кости на мыло.

– Как называется та местность, где проживают столь практичные, экономные люди?

Паулу этот вопрос невольно смутил, но улыбка ее не увяла.

– Плэйсид, к твоему сведению. Есть такое богом забытое местечко во Флориде.

Они перешли улицу, и только тут Тауэр заметил в своей новой знакомой резкую перемену. Она выглядела теперь, как большая тряпичная кукла, которую он тащил за собой. В чудных ее голубых глазках набухали слезинки, губы дрожали. Неужели воспоминания об оставленном позади прошлом так на нее подействовали? Печаль ее казалась искренней. Он почти посочувствовал ей.

Уинтроп покрепче сжал в пальцах ее маленькую теплую ручку и ощутил нечто, что не смог бы выразить словами. Подобные ощущения были ему внове. Это и будоражило его, и отчасти злило. А может быть, и радовало. Наконец-то рядом с ним появилось существо, которое смогло пробить хитиновый панцирь, надетый им на себя давным-давно и превративший его из человека в насекомое – убийственно хитрое, умное, талантливое, – но все же насекомое.

Нет, не сейчас! Возможно, позже, со временем, они с девушкой поговорят накоротке. Она расскажет ему о своей печали, а он постарается развеять эту печаль, и они станут друзьями, и дружба их не будет построена на песке, как все в этом безвременном мегаполисе.

Автомобильная стоянка «Мортона» уже была переполнена широкими и длинными роскошными машинами, и служащие – мексиканские парни, старающиеся в поте лица, – расчищали для них место, безо всякого стеснения игнорируя всякие там «шеви», «Форды» и «мерсы».

Сам ресторан за стоянкой светился, как нежно-розовый, только что распускающийся бутон экзотического цветка. Стало уже прохладнее, но нагретый за день асфальт еще источал жар. Запах его смешивался в странный коктейль с ароматами цветущих кустов жасмина. Сухой, горячий ветер, долетающий сюда из пустыни, шуршал листьями гигантских пальм, и за ними неоновая вывеска «Мортона» казалась живой и приветливо манящей.

Вся обстановка располагала к благодушию, и все было так чарующе красиво, однако Паула уловила какую-то странную фальшь в открывшемся ее взгляду зрелище. На самом деле все было не так, как выглядело.

Тауэр решительно протолкнул Паулу сквозь небольшую давку, образовавшуюся в дверях, ведущих в ресторан. Внутри это противоестественное сочетание скованности и демонстративно выставляемого порока и веселья не исчезло, а еще больше давило на психику Паулы.

Одна часть зала, не отделенная даже перегородкой, была отведена под обширную кухню, где повара колдовали над приготовлением блюд. Вид этого идеально чистого, сверкающего кафелем пространства без единого пятнышка на белоснежных стенах должен был внушить гостям уверенность, что пища, которую они будут вкушать, первозданно свежа.

Однако стоящие прямо у входа личности, встречающие посетителей, напоминали скорее следователей лубянского застенка, чем гостеприимных хозяев. Темноволосая высокая красотка, худая, словно просидевшая много месяцев на строгой диете, затянутая в элегантное кроваво-красное платье, а рядом с ней мужчина с ангельским лицом в великолепно пошитом синем костюме представляли собой пару, которой вроде бы господь поручил сторожить врата в рай. Он – святой Петр, она – его ассистентка, бесплотное дитя света.

Просачивающуюся сквозь дверь публику они ощупывали взглядами и пропускали, а некоторых останавливали без слов, опять только лишь взглядом улыбчивых глаз. Но, очевидно, Уинтропу Тауэру и его спутнице вход в рай был зарезервирован. Одновременно две широкие и одинаковые, как у близнецов, улыбки растянули рты, обнаружив ряды великолепных зубов.

– Добрый вечер, мистер Тауэр! – Их голоса слились в единый ласкающий слух аккорд, в котором прозвучала, впрочем, и нотка настороженности. – Мы не ожидали вас сегодня. Вы присоединитесь к какой-либо компании?

Такой вопрос задал обладающий мужественной квадратной челюстью Адонис. Здесь и таилась разгадка тайны, почему люди, приехавшие сюда что-то съесть и развлечься за свои деньги, испытывали нервный озноб уже при входе. Заказать столик у «Мортона» и получить на это согласие для этой элитной публики Лос-Анджелеса означало то же самое, что потрогать руками кубок Святого Грааля или даже испить из него. Такие заказы обычно делались за несколько дней и тщательно проверялись и просеивались через мелкое сито. Зато лишь один вечер, проведенный у «Мортона», повышал рейтинг счастливчика сразу на несколько пунктов.

Сегодня, как и всегда, ресторан был переполнен, однако статус Тауэра среди местной элиты был настолько высок, что даже намекнуть ему, что его присутствие здесь нежелательно, никто бы не решился.

Здесь существовала иерархия, как в феодальном замке за трапезой, и она строго соблюдалась каждый вечер. Тауэра полагалось усадить за один из десяти престижных столиков. К сожалению, за этим последовало то, что гость, рассчитывающий на обещанное ему почетное место, будет отправлен в средний ряд, а тот, кто уже давно вожделел занять место среди «средних», передвинется в самый дальний конец, прозванный официантами «Сибирью». Туда сейчас заносили дополнительные столики с открытой веранды. Где-нибудь в другой стране или на другой планете из этого никто бы не делал трагедию, но здесь, в Беверли-Хиллз, на вершине хребта, острого, как лезвие бритвы, где иллюзорность и есть реальность, вся будущая карьера чаще всего зависела, куда тебя посадят у «Мортона».