Роберт постарался произвести как можно больше шума, протискиваясь меж тесных рядов, заполненных «зомби», и спотыкаясь о вытянутые ноги.
Каролин углядела со сцены, что некая личность, не поддавшаяся гипнозу, покидает зал. Этот растиражированный киноэкраном профиль был ей, конечно же, знаком. Но это не лишило ее апломба. Даже наоборот. Всегда, в любой аудитории обнаруживаются скептики.
Зато зрелище массы обращенных к ней лиц, исполненных благоговения, впрыснуло в нее дополнительную порцию энергии. Какое это наслаждение – властвовать над людьми. Они уже лишились собственной воли, веры, знаний, – они уже обрекли себя на рабское служение своей повелительнице Каролин Киркегард.
– Поднимите руки над головой, – приказала она, и тысяча рук взметнулась вверх. – Мы все братья и сестры и принадлежим Вечности.
Роберт старался не слушать эту белиберду, которая назойливо лезла в уши, пока выбирался на свободное пространство. Он привык, что сотни любопытных глаз следят за ним, когда он появляется в общественных местах, и стоически нес это тяжкое, но в чем-то и приятное бремя суперзвезды. Но сейчас публика была так поглощена лицезрением Каролин, что его просто не замечали. Он испытал чувство обиды и укол глупой ревности. Харизма Киркегард вмиг лишила его заслуженного великими трудами статуса.
Впрочем, у выхода стоял человек, который смотрел только на него, а не на эту шарлатанку. Причем Роберту показалось, что он где-то видел его прежде. Когда их взгляды встретились, это сразу вызвало у него раздражение, что отразилось и на лице. Но человек не смутился. Наоборот, он ответил Роберту сочувственной улыбкой, давая понять, что догадывается, по какой причине тот покидает зал, что затронуто его эго, и поэтому знаменитый киноактер сейчас пребывает не в лучшем расположении духа.
Роберт уловил в этом взгляде, устремленном на него, легкую насмешку и мгновенно напустил на себя каменно-неприступный вид, минуя эту полузнакомую ему личность, не удостоив ее и кивком. Черт с ним, кто бы он ни был!
Но человек, которого Роберт Хартфорд с такой нарочитой небрежностью оставил у себя за спиной, совсем не огорчился тем, что киноактер не признал в нем давнего знакомого. Прислонившись к обитой темным дубом стене холла, он, чуть поворачивая голову, мог почти одновременно наблюдать за тем, что творится в банкетном зале «Сансет-отеля», и любоваться романтическим пейзажем, открывающимся за прозрачной стеклянной стеной, которая отделяла «Сансет-отель» от неумолчного Тихого океана и суетного мира.
Внешне он вполне соответствовал той публике, какая допускается в холл без унизительного допроса. Костюм на нем был темно-синим и отлично сшитым, голубая рубашка и в тон ей безукоризненно завязанный дорогой галстук – стандартный облик делового джентльмена, готового выступить хоть по телевидению, хоть на заседании директоров компании. И выражение лица было под стать одежде – решительное и агрессивное, когда улыбка растаяла, сменившись язвительной гримасой.
Дэвид Плутарх опоздал всего лишь на пару минут к началу представления, но уже не нашел себе места в зале. Он не собирался надолго здесь задерживаться, но вскоре уже никакая сила не могла увести его отсюда. И дело было не в словах, произносимых, а вернее льющихся, как раскаленная лава, из уст этой женщины, а ее внешний облик.
Такой самки он еще не встречал и даже не подозревал, что человеческая раса может породить подобное существо. Она воплощала собой в реальности все его подсознательные сексуальные мечтания, и желание клокотало в нем. Гигантских женщин было немало, он видел их на баскетбольных площадках и в стриптиз-барах, но сочетание мощи физической с гипнотической силой сулило совсем новые наслаждения.
Самка, назвавшаяся Каролин Киркегард, была под стать ему. Она хотела повелевать, а не подчиняться. Он, сколотивший за пару десятков лет состояние, четвертое по величине в Америке, и все ради того, чтобы иметь возможность топтать ногами, обутыми в туфли ручной работы стоимостью в тысячу долларов, тех, кто менее удачлив и вынужден служить ему, понимал и разделял ее чувства.
Они нашли друг друга. И в одной постели тоже окажутся обязательно. Разница между ними только в том, что он медлителен, осторожен, а она жаждет немедленных результатов. Женщина с такими роскошными формами слишком тороплива и хочет скорее получить прибыль. Ей хочется покупать, пробовать на вкус, удовлетворять свои прихоти. Ей нужен мужчина, который умерит ее порывы.
– Вы и есть цветы на лужайках, птицы в ветвях деревьев, колосья на полях, – взывала Каролин и после паузы присовокупила: – И черви в земле!
Это было уже чересчур, однако аудитория не протестовала. Контакт с ней был уже установлен, и никто не испытал стыда от того, что ему уготовили участь червя.
– Все мы существуем в единой протоплазме, – твердо заявила Киркегард.
Плутарх даже рот раскрыл от изумления. За такое блестящее изречение следует платить не долларами, а пригоршней бриллиантов. Еще немного – и она превратит всю эту толпу в единую протоплазму, откуда сможет качать до бесконечности живительные соки. А чем это кончится? «Отдай мне свои деньги, стань моим рабом, следуй за мной», – а дальше уже пострашнее: «Откажись от семьи своей, прогони друзей, а кто воспротивится братству нашему, пусть умрет в муках!» Вздор, конечно, но, возможно, с кровавыми последствиями.
Но Плутарх, все это понимая разумом, ликовал в душе. Ему нравилось фантазировать по поводу этой сексапильной великанши. Он представил, как ее громадная туша навалится на него, плоть ее будет содрогаться под ним в порывах страсти, а потом, оба удовлетворенные, они спокойно подсчитают, сколько миллионов можно выжать из ее харизмы, прежде чем ей придется сбежать от своих почитателей.
Проигравших всегда в сотни раз больше, чем выигравших, и пусть проигравшие плачут. Таково великое правило, и оно непоколебимо. Плутарх, сам того не замечая, расплылся в довольной улыбке. Ведь его мысли так совпали с мыслями медиума на сцене. Они одурачат множество кретинов и вместе, в постели, отпразднуют победу.
Ягнята уже готовятся к закланию и даже не ведают об этом. Сам-то он не жертвенный ягненок. Он случайно зашел в вестибюль «Сансет-отеля», случайно заглянул в зал и, не найдя там себе места, решил постоять в дверях и послушать. А женщина, возвещающая со сцены какую-то белиберду, ему понравилась, да и вдобавок подсказала, как извлечь выгоду, если ее спонсировать. Он совсем от нее не зависим. В любой момент он может повернуться и уйти, как только что сделал это надутый индюк Роберт Хартфорд, на много пунктов переоценивающий свою популярность.
Дэвид Плутарх, ощутив сухость во рту, судорожно стал вдыхать воздух. В вестибюле исправно работали кондиционеры, но ему стало нестерпимо жарко. Тоненькие ручейки пота вдруг заструились по его лицу, попали в глаза. Господи, что с ним происходит? Он вытирал пот, и платок мгновенно напитывался соленой влагой. А его мужское естество бесстыдно распирало брюки. Он желал ее, эту великаншу, эту шарлатанку и… колдунью.
А в зале, не заметив, что ее отец ушел, Кристина поочередно то ощущала себя цветком на лугу, то червем, зарывшимся в почву.
Ей было хорошо – легко и бездумно.
Кристина ждала дальнейших указаний со сцены.
– Вы… все… ничто! Ничто!
Это слово вылетело из разверстого рта Киркегард подобно ракете, разорвавшейся над головами толпы. Обвинение в собственном ничтожестве слушатели восприняли покорно. Оно было справедливо.
И Кристина, полностью расслабленная, ударилась затылком о спинку кресла. Ей стало приятно ощущать себя не существом с руками и ногами и каким-то, пусть и хилым, разумом, а куском бесформенного желе наподобие разрубленной медузы.
– Кто ты?
– Ничто! – прошелестело по залу.
– Громче! Я не слышу! – требовала Киркегард.
– Ничто… ничто…
– Повторите!
– Ничто… ничто…
– Я ничто… – У Кристины вырвался из уст не шепот, а вскрик.
И проповедница взглянула на нее строго, отправив в путешествие куда-то в пустоту. Исчезли покрытые панелями из темного дуба стены, зеркала в стиле чиппендейл, хрустальные люстры – образовалась дыра во времени и пространстве, но не «черная», как пишут астрономы, а ослепительно белая, будто больничная палата.
