Энни решительно осушила свой бокал одним глотком и, пожалуй, не отказалась бы от второго, если бы Харди, решив, что она больше не будет, не отобрал у нее пустой бокал. Энни не стала требовать бокал обратно. Ангус же к своему бокалу даже не притронулся.

— Ну как, — спросил он, — готова?

Энни молча кивнула и последовала за мужем в прихожую. Харди услужливо накинул на ее плечи шерстяной, подбитый мехом плащ со специальным капюшоном огромных размеров, чтобы не помять даже самую высокую прическу. Пока горничная Энни возилась с муфтой и перчатками, Ангус облачился в длинную клетчатую накидку цветов клана.

Карета уже давно поджидала их во дворе. Лакей, спрыгнув с облучка, широко распахнул дверь. Небо, начинавшее темнеть, было безоблачным. Энни с наслаждением вдыхала морозный, приправленный приятным дровяным дымком воздух. Пройдя, чтобы не пачкать обувь, по расстеленному слугами ковру, супруги сели в карету, и Ангус заботливо натянул \ на ноги жены овчину. Энни была благодарна мужу за заботу, но почти всю дорогу молча смотрела в окно, избегая встретиться с ним глазами.

Дворец, возвышавшийся посреди живописного парка, северным боком был повернут на большое озеро, южным — на высокий горный кряж. Трехэтажное здание, казалось, каждым своим дюймом кричало о безмерной, праздной роскоши. Одних спален насчитывалось восемнадцать, и в каждой — по огромному мраморному камину. Когда-то имение Каллоден-Хаус принадлежало, кстати, предкам Ангуса, но еще в начале прошлого века было продано одним из них, запутавшимся в долгах.

Казалось, во всем огромном доме не осталось ни одной незажженной свечи, во всяком случае, он так сиял огнями, что, когда карета подъезжала к нему, зимние сумерки показались Энни летним полднем.

Вопреки надеждам Энни мерное покачивание кареты, приятные виды из окна не развеяли ее мрачного настроения. Всю дорогу она нервно теребила перчатки, пару раз кинула взгляд на мужа, но в карете было слишком темно, чтобы разглядеть как следует, какое у него выражение лица — виден был лишь профиль с напрягшейся челюстью. Очевидно, Ангус был погружен в размышления о том, как ему вести себя, чтобы избежать трений между женой и матерью, с одной стороны, и всеми остальными людьми, находящимися по разные стороны баррикад, но вынужденными делать вид, что это не имеет значения, — с другой.

Ангус прекрасно осознавал, что играет с огнем, везя свою вспыльчивую, не признающую условностей половину в это змеиное гнездо. Энни сама недоумевала, что заставило мужа сделать это именно сейчас, когда все вокруг только и говорят, что об отступлении принца. Пытаясь склонить Энни к поездке, Ангус уверял, что ее отсутствие обидит виновницу торжества. Что на самом деле подумает выжившая из ума старуха, трудно было предсказать, но все остальные наверняка воспримут появление Энни как открытый вызов.

Но как бы то ни было, карета уже замедляла ход, подъезжая к крыльцу. Когда Ангус помогал Энни выйти, она заметила, что он держал ее за руку чуть дольше, чем требовалось.

— В чем дело? — нахмурилась она. — Что-то не так?

Капюшон Энни сбился, обнажив рыжий пожар кудрей, щеки раскраснелись от мороза.

— Да н-нет, — неловко пробормотал он, — все в порядке… Просто хочу сказать, как ты сегодня хороша…

У Энни перехватило дыхание, и она в ответ взглянула на мужа. Он сам был чертовски хорош в своем наряде. Весь облик Ангуса говорил о благородстве — не том, что дается чинами и титулами, а врожденном, естественном. Взгляд серых глаз, опушенных длинными ресницами, свидетельствовал о природном уме, усиленном блестящим образованием, тонкий прямой нос — об утонченном аристократизме, губы — о чувственности, сдерживаемой, однако, недюжинной силой воли. Энни вспомнилось, как ночью эти губы ласкали ее тело. Сегодня этим же устам предстоит изрекать дежурные, лживые фразы в угоду врагам их страдающей родины…

— Пошли, — нетерпеливо проговорила она, желая лишь одного — чтобы этот вечер побыстрее закончился.

Жилые комнаты, гостиные, семейный обеденный зал располагались на первом этаже. На втором — огромный бальный зал с восемнадцатифутовым потолком, поддерживаемым могучими дубовыми колоннами. Сейчас этот зал был уставлен столами для банкета, который наверняка продлится никак не менее трех часов. Потом столы уберут, закружатся пары, музыканты будут трудиться до утра…

На третьем этаже помещались те самые восемнадцать спален, часть из которых сегодня была приготовлена для особо важных гостей и для тех, кто прибыл издалека. Энни, может, и не прочь была остаться на ночь, но по первой же реакции на ее появление поняла, что вряд ли хозяева ей это предложат.

Дункан Форбс и его жена Мэри стояли на роскошной, залитой светом от многочисленных канделябров парадной лестнице, приветствуя гостей. Справа от Форбса застыл его единственный сын Джон с молодой (со дня их свадьбы не прошло еще и года) женой — существом с рябым невыразительным лицом. Если бы Дункан не был хозяином дома, никто в этой толпе не обратил бы внимания ни на него, ни на его отпрыска — такой безликой и невзрачной внешностью наделил Бог обоих. Огромные пышные парики, надетые ими, очевидно, для того, чтобы компенсировать этот недостаток, лишь, напротив, нелепо подчеркивали их малый рост и субтильность. Сын унаследовал от отца его длинный острый нос, мутноватые глаза, неопределенно очерченный рот, безвольный подбородок — лицо парня только выиграло бы, если бы последний скрывала борода.

Чуть поодаль стоял родственник Дункана, преподобный Роберт Форбс, со своим племянником Дугласом. Обделив привлекательностью всех остальных мужчин рода Форбсов, природа, словно желая исправить эту промашку, наделила Дугласа вполне симпатичной внешностью. Если верить сплетням, Дуглас был отъявленным ловеласом, пойдя в этом в покойного деда, знаменитого Джона Форбса по прозвищу Бочонок, который ввел бытовавший и доселе обычай выкатывать во время пира большой бочонок виски и щедро потчевать им гостей, разливая в кружки.

Именно вдова Бочонка Джона праздновала сегодня свой восьмидесятый день рождения. Леди Регина Форбс — крошечное морщинистое существо в нелепом огромном парике — восседала на подобии трона в окружении родственников. В одной руке этой карлицы был огромный, почти неподъемный для нее слуховой рожок, другая висела безжизненной плетью под тяжестью едва ли не дюжины браслетов.

Пока дворецкий, представляя Ангуса, перечислял его титулы, взгляд Энни скользил по залу. Как и следовало ожидать, среди мужчин на этом сборище преобладали красные мундиры английской королевской армии, наряды же дам, напротив, являли собой пышное многообразие красок. Помимо красного мундира, костюм некоторых представителей мужской половины гостей дополнял килт цвета его клана — это были офицеры шотландской дивизии. Энни узнала многих представителей кланов Маклаудов, Кэмпбеллов, Маккензи, главу клана Манро — мрачного типа, потерявшего в прошлой войне глаз и гордившегося этим увечьем, словно орденом. Когда Ангус и Энни, пройдя по лестнице на второй этаж, входили в бальный зал, веселый гул голосов тотчас же перешел в напоминавший жужжание пчел полузаметный шепот, и все взгляды устремились на них.

«Если бы Ангус был без меня, — подумала Энни, — приветствие наверняка было бы гораздо оживленнее — бравые возгласы, рукоплескания… Еще бы, для всех этих трусов не секрет, что, умей я убивать взглядом, лежать им сейчас всем замертво!»

Прочитав, должно быть, в этот момент ее мысли, Ангус слегка подтолкнул Энни вперед, представляя жену преподобному Роберту Форбсу — напыщенному ничтожеству, строившему свои проповеди из одних общих фраз. И на этот раз бесстрастный служитель Божий отделался лишь замечаниями о погоде и выражением сожаления о том, что отдаленность его прихода от Инвернесса лишает его удовольствия часто посещать этот славный город. Жена пастора, которой, очевидно, не хватало ума даже для соблюдения светских приличий, напротив, пустилась на все лады нахваливать платье Энни. Вскоре, однако, запас комплиментов этой недалекой кумушки, по-видимому, истощился, и снова воцарилась тишина.