— Я никогда не запрещал тебе общаться с дедом, — произнес он наконец. — Равно как и с кем бы то ни было из твоей родни. Но подумай все-таки о собственной безопасности!

— Тебе бы тоже не мешало кое о чем подумать. Например, о том, что дети Эниаса голодают, что им не хватает теплой одежды… Они держатся браво, не жалуются, но я-то знаю, что они склонны к простуде… У Мэйри недавно был выкидыш — она упала, поскользнувшись на камне… — Голос Энни сорвался, и она бессильно опустила руки.

Ангус сделал было шаг навстречу жене, но у Энни был такой вид, что он решил: сейчас она захлопнет дверь перед его носом. Он остановился.

— Я сожалею о Мэйри, — проговорил он, — но, пойми, твое здоровье мне тоже небезразлично! Иди прими ванну, она, должно быть, еще теплая — я велел Харди добавлять по нескольку ведер кипятка каждые полчаса. Если хочешь, велю добавить еще.

— Спасибо, не надо.

Ангус смотрел, как она скрылась в ванной.

Через полчаса она вышла, завернутая в большой махровый халат. Осторожно кинув взгляд в угол, Энни с удивлением обнаружила, что Ангус по-прежнему сидит там в той же позе, запрокинув голову в потолок, словно изучая узоры лепнины.

Энни принялась расчесывать волосы. Они были еще влажны от снега и перепутались, но Энни нравилось это занятие: оно не требовало напряжения мысли. Поездка и встреча с дедом все-таки порядочно измотали ее — настолько, что Энни боялась, что сейчас не выдержит и упадет. Ей нестерпимо хотелось лишь одного — чтобы Ангус ушел. Продолжения ссоры она не выдержала бы.

Энни никогда не лгала мужу, и ей очень не хотелось делать это сейчас. Она молила Бога об одном: чтобы Ангус наконец перестал спрашивать, что вдруг заставило Ферчара вызвать ее к себе в такую ночь. И в самом деле, заявление, что дед попросил ее возглавить восстание, звучало бы ужасно глупо.

Рука Энни замерла. Бог свидетель, она пыталась быть хорошей женой, пыталась усвоить все эти светские манеры, требовавшиеся от жены человека из тех кругов, в которых вращался Ангус. Ежечасно, ежеминутно она следила за тем, чтобы речь ее была не такой резкой, эмоции — сдержанными, походка — грациозно-чопорной, лицо — бесстрастной маской, как у всех этих светских леди, которые, казалось, рассмеяться на публике считали для себя столь же постыдным, как раздеться при всем честном народе догола.

Энни любила смеяться. Она смеялась так, что порой даже сдержанный Ангус улыбался ей в ответ — и не дежурной салонной улыбкой, а той, которой муж улыбается жене в минуты близости…

Вздохнув, Энни продолжила расчесывать волосы. Несмотря на то что брак их нельзя было назвать союзом по любви, Ангус никогда не разочаровывал ее в постели — более того, насколько она могла судить, каждый раз шел исполнять свой супружеский долг с охотой. Ласки его были такими, что порой Энни хотелось рыдать от счастья, а в самые интимные моменты ей даже начинало казаться, что здесь нечто большее, чем просто наслаждение от физической близости… Ангус был умелым и чутким любовником, и даже его пресловутая сдержанность не в силах была скрыть его наслаждения. Ангус разбудил в ней женщину, научил — желая того или нет — не только доставлять удовольствие мужчине, но и самой испытывать радость от близости. Порой, когда его не было дома, Энни остро чувствовала, как ей не хватает его тепла и ласк. И он еще может думать, что она завела любовника! Хотя… Сколько раз Энни точно так же, в этом же самом кресле, поджидала мужа ночью, не зная, где он, и в голове ее тоже роились ревнивые мысли…

Нет, Ангус никогда не давал ей прямого повода сомневаться в его верности… Но от привлекательного мужчины, привыкшего вращаться в светских кругах, приобщившегося к тому же к вольным нравам французского двора, можно было этого ожидать. Иметь любовницу в этих кругах считалось таким же правилом хорошего тона, как иметь дома два набора посуды — попроще, для ежедневного пользования, и побогаче, для гостей. Для многих, если можно так выразиться, друзей Ангуса, должно быть, были непонятны его равнодушие к уступчивым светским красоткам и стойкая привязанность к рыжей дикарке. Энни была совершенно не похожа на тех женщин, на которых женятся и которым остаются верны, — скорее на тех, кому задирают юбки где-нибудь на сеновале…

Но вот уже месяц, как между ними ничего не было… Этот факт повергал Энни в тихое уныние. А как возбуждают ее сейчас его распахнутая на груди рубашка, характерное движение пальцев, поглаживающих ножку бокала…

Энни нервно дернулась, пытаясь ослабить дрожь в руках. Думала ли она в свое время, что замужество — это нечто большее, чем следить за домом в семьдесят слуг и время от времени принимать гостей?

Нет, Энни не хотелось, несмотря ни на что, препираться с мужем. Ей хотелось сейчас скинуть этот халат и растянуться голой на полу, если это поможет ей вытащить его наконец из темного угла…

Энни улыбнулась про себя. По светским правилам испытывать столь страстную любовь к собственному мужу — признак дурного тона. Признак дурного тона — желать объятий, страстно желать ощутить его внутри себя…

— Разреши, я тебе помогу!

Энни удивленно обернулась. Она не слышала, как Ангус поднялся и подошел к ней. Она никак не могла сообразить, в чем он хочет ей помочь, пока муж не взял гребень из ее рук.

— Дай, я тебе помогу, — повторил он, — а то ты, похоже, валишься с ног!

— Я и сама справлюсь, — прошептала она.

— Не сомневаюсь, но я хочу тебе помочь.

Ангус спокойно встал у нее за спиной. Никогда раньше он не расчесывал ей волосы, и в другой момент Энни была бы этим приятно удивлена, но теперь нервы ее были на пределе. Уверенными движениями Ангус, как ни странно, довольно быстро справился с беспорядком на ее голове. Волосы Энни уже высохли и теперь искрились от движений гребня. Энни почувствовала, что и все ее тело отзывается на прикосновения мужа похожими искрами, Энни неподвижно сидела на краешке кресла, но сердце ее бешено колотилось. Давно уже она не испытывала подобных ощущений! Энни почувствовала, как набухают ее груди, как растет напряжение между бедрами…

Гребень остановился. Энни была не в силах пошевелиться, забывая дышать. Когда Ангус прикоснулся пальцами к ее шее, Энни чуть не забилась в экстазе. Ангус попытался было сделать вид, что дотронулся до нее лишь для того, чтобы собрать ее волосы, но легкий стон, сорвавшийся невольно с губ Энни, заставил его бросить эту попытку. Пальцы его снова принялись ласкать ее разгоряченную кожу.

Ангус разделил ее волосы натрое. Энни поняла, что он собирается заплести ей косу.

— Я сама, — попыталась протестовать она.

— Нет, я начал, я и закончу. Мне это не трудно — я сто раз наблюдал, как ты убираешь волосы на ночь.

Он начал было заплетать ей косу, но, когда после двух или трех попыток у него ничего не получилось, Энни повернулась, чтобы помочь ему, и их руки невольно соприкоснулись. Ангус поднес к губам ее руку и поцеловал.

— Я солгал тебе, — прошептал он, — когда сказал, что у меня мелькнула мысль о твоей измене. Эта мысль не мелькнула, а не покидала меня все время, пока ждал тебя. Я думал, что, осушив две бутылки вина, сумею ее заглушить, но, когда ты сказала, что была в Данмаглассе…

— Макгиливрей и я знаем друг друга с детства… — поспешила заверить его Энни.

— Я помню. — Он рассеянно погладил ее по руке. — Сколько раз я завидовал Джону, что он имеет это преимущество…

От прикосновений Ангуса по телу Энни разливалось тепло.

— Серьезно? — прошептала она.

— Да, я завидовал всем мужчинам, которые знали тебя дольше, чем я.

Энни понимала, что, возможно, в Ангусе сейчас говорят выпитые им две бутылки вина. Ради того, чтобы чаще слышать его откровения, Энни согласилась бы, чтобы ее муж каждый вечер выпивал по десять бутылок…

Губы Ангуса снова ласкали ее руку, затем перешли на шею, язык «заигрывал» с ее ухом. Энни почувствовала, что у нее начинает кружиться голова, что она снова дошла до предела… и муж, насколько она могла судить, тоже. Ангус опустился на колени, распахнул халат Энни и принялся лп целовать ее груди, набухавшие все сильнее.