— Мы поняли с тобой, что не нужны друг другу.

— Мы поняли с тобой, что между нами вьюга, — едва шепчут мои избитые и искусанные до крови губы. Хотя нет, не мои, а графини Ливин Корхарт, в теле которой я нахожусь ровно десять дней. — Ни летом, ни зимой, нам вместе не согреется, безжизненно стучат, не любящих два сердца…— продолжаю петь, пока на мне елозит герцог Арвайский.

— Заткнись! — выкрикивает он с гортанным рыком. И всаживается в меня в последнем толчке и стоне наслаждения. — Сладкая сучка…

Вальгар, схватив пятерней лицо, жестко впивается мне в губы. И все мои попытки высвободиться из-под него похожи на трепыханье птички, пойманной в лапы кота.

— Если б не была такая вредная, цены бы тебе не было.

Расхохотавшись, он отстраняется и с прищуром пронзает меня взглядом необычного ярко-насыщенного цвета темно-карих глаз. И увиденное ему явно не нравится.

— Дирван, ты зачем опять Ливин личико разукрасил?

— Эта тварь постоянно одно и то же поет, — цедит сквозь зубы граф Маджонский, выйдя из ванной комнаты.

Волосы цвета спелой пшеницы мокрыми прядями спускаются на его крепкие плечи, по обнажённому телу графа стекают капельки воды. Дирван высок, немного худощав, но до безобразия красив. Больше половины девиц на выданье столицы Сарварс Марвайского государства, сохнет по нему. Взгляд васильковых глаз графа Маджонского всегда холоден. Правильные губы порочно красивы, но зачастую искривлены в брезгливости либо в ненависти.

Сложно описать его красоту, когда от взгляда на нее, тебя изрядно тошнит. Хотя не прочь была бы наблевать на широкую кровать герцога Арвайского, жалко нечем. В груди горит огнем от омерзения.

Эти двое не стесняются друг друга. Хорошо еще, что эти ублюдки не догадались совокупляться одновременно со мной.

Новая волна ярости поднимается из глубин моей души. Опухшие от укусов губы, когда смотрю на насильников, пытаются улыбнуться. Но улыбка выходит кривой.

— Мы поняли с тобой, что стали вдруг чужими, — вновь разлетается мой меццо-сопрано по герцогским покоям. — Холодную зимой метель нас закружила. В сердцах холодный лед уж больше не растает. В сердцах холодный лед… В ваших сердцах один лишь лед, — говорю им потухшим голосом. — Безжизненно стучат ваши сердца.

Герцог Вильгар заходится в хохоте, а графа Дирвана накрывает лавина злобы.

— Заткнись! Заткнись…!.. Заткнись, стерва!..

Кричит он и, подлетев, хватает мои волосы, накручивает на свою руку. Рывком стаскивает меня с кровати и, не выпуская из захвата, волоком тащит в другую комнату.

Зависнув надо мной, с искажённым от злобы лицом смотрит в глаза. Только все мое упрямство в ответ поднимается из глубин души. Именно моей души.

Граф насиловал хозяйку тела до какого-то исступления, скорей, даже ненависти и быстро сломал ее.

Отшвырнув меня, Дирван тут же наносит удар по моему лицу, от которого темнеет в глазах.

А спетая, может, в сотый раз песня группы «Сенатор» из моего мира — словно соломинка, за которую я хватаюсь, чтобы использовать как выпавший второй шанс на новую жизнь. Почему слова этой песни? Возможно, так я пыталась защититься от реальной действительности, в которую попала? Защитилась… на все сто процентов. И продолжаю защищаться, постоянно переключаюсь и пою…

— Сидите тихо, — предупредил Маджонский. — А хотя можете орать, сколько вздумается. На комнатах стоит защита от прослушки.

Когда за графом закрывается дверь, слышу шепот подруги по несчастью.

— Спой мне… — закашлявшись, просит графиня Риан.

Она прячется по углам и ни в какую не хочет идти на кровать. Один лишь только вид спального ложа с вычурными изголовьем и ножками вызывает у нее панику.

Поднимаю голову. Через заплывшие веки пытаюсь рассмотреть, в каком месте спряталась в этот раз девушка. Увидев ее ауру, больше похожую на дымку тумана, ползу в том направлении.

Обессилив, некоторое время лежу, восстанавливая дыхание, и жду, когда тело перестанет ломать от боли.

Еще одно удивительное открытие для меня в этом мире — магия, во всех ее проявлениях и видах.

Обняв Риану, пытаюсь согреть ее своим теплом и начинаю петь. Песня из моего мира, которую я успела выучить наизусть, до того, как умереть. Она словно связующая нить прошлого и настоящего дает мне силы жить.

Надежды и веры на спасение уже давно нет. Остались лишь слова, которые приносят облегчение нашему уставшему разуму, и я начинаю петь:

«Не надо больше слов и глупых оправданий.

Не надо больше слез и разочарований.

Пусть все пройдет, как снег, весенний талый снег.

Все это было с нами, как во сне», — оборвав песню, смотрю на подругу.

— Как во сне, слышишь, Риан… это всего лишь страшный кошмарный сон. В который мы по чистой случайности с тобой попали, — глотая подступающий комок к горлу, прижимаю свою голову к коленям. Стиснув зубы, сдерживаю рвущиеся из горла безмолвные крики отчаянья и безысходности.

— Не надо, Лив. Не плачь. Я вот скоро поправлюсь. Ко мне магия вернётся. И ты не представляешь, что я с ними сделаю. Мне нужно только немного отдохнуть. Совсем немного… чтобы силы восстановились.

Риан сжимает в кулачки тоненькие пальчики с просвечивающимися на них синими жилками. Глупышка не понимает, что в попытке остановить насильников выгорела полностью. Но каждый раз, когда я оказываюсь в нашей с ней «камере» мне кажется, что лишь одно ее желание — услышать, как мои губы шепчут грустную песню о разлуке, дают ей силы жить. И я даю ей и себе эту надежду жить!

Немного приподнимаюсь, сидя опираюсь спиной о стену, покрытую шелковой тканью, и, вновь обняв девушку, продолжаю очередной куплет:

«А помнишь, как тогда безумно мы любили,

Теперь уж навсегда об этом позабыли.

И чья же здесь вина уже не разобраться,

Бокал любви до дна мы выпили напрасно.

Растаяли, как дым, все нежные признанья,

Остались нам двоим одни воспоминанья.

И ты теперь с другим и я уже с другою,

Любовь растаяла, как дым… Дым», — повторяю я и глажу своей исхудавшей кистью с длинными пальчиками голову графини Риан Орховской.

Если меня перед совокуплением насильники забрасывают в ванну, то длинные черные волосы графини давно не мыты. Да и от ее тела исходит запах грязи, пота и гнили.

Оставленные мужскими руками синяки на ее теле и руках не заживают, а наоборот, превратились в черные нарывы с желто-зеленой гнилью.

— Ты пой… пой, Лив, — жалобно просит меня графиня. — Мне легче от твоего голоса. И слова песни в душу проникают. И кажется, что все, что со мной произошло — страшный сон. Как ты думаешь? Они нас отпустят? Родители меня ищут... У отца сердце больное.

И словно не веря в свое освобождение, продолжает:

— Они умрут… мама, папа умрут, когда узнают…, — шепчет она, сжимая своими холодной рукой мою ладонь. — Мне их так жалко.

Горячие потоки слез струятся по ее лицу, стекают по вискам и глухо падают мне на руку.

— Поплачь, Риан, говорят, слезы очищают и облегчают душу.

— Кто говорит? — шепчут ее посиневшие губы.

— Не знаю, но так говорят.

— Они неправду говорят. Мои слезы льются, не переставая, а на душе легче не становится. Может, тот, кто это сказал, не испытал того, что нам с тобой пришлось пережить?

— Может, — отвечаю ей и в который раз мысленно ору от бессилия. Сжимаю со всей силы ее трясущиеся пальцы рук и шепчу. — Безжизненно стучат не любящих два сердца… Я отомщу. Слышишь? Обязательно за нас с тобой отомщу.

Но графиня Риан Орховская уже не слышит моих слов.