Мотли клялся, что в глаза не видел пистолета прежде, не говоря уж о стрельбе из него. По его рассказу выходило, что он предварительно договорился с проституткой о встрече, а затем появился в здании на Пятьдесят первой улице. Он утверждал, что никогда не видел ее до этой ночи, что собирался заняться с ней любовью, как вдруг в ее квартиру вломился я и попытался шантажировать его, требуя денег, а когда это не удалось, напал на него. Конечно, ему никто не поверил. Если он и в самом деле увидел Элейн впервые только в ту ночь, почему же первое заявление, в котором она обвиняла его в нападении, было написано неделей ранее? Присяжные ничего не знали об уголовном прошлом Мотли, но районный прокурор, как и судьи, был прекрасно осведомлен о нем, и залог за освобождение был им установлен в четверть миллиона долларов. Его адвокат пытался протестовать, утверждая, что подзащитный ни разу не был признан виновным, но суд принял во внимание, что Мотли каждый раз обвинялся в насилии по отношению к женщинам — к тому же мы с Элейн смогли уговорить Конни Куперман явиться в суд, — и отказал в снижении суммы залога.

В ожидании суда Мотли остался за решеткой. Обвинение представляло из себя длинный список, который венчало вооруженное нападение на полицейского. Его адвокат трезво оценил положение своего клиента и крутился вокруг, готовый пойти на сделку. Управление районного прокурора тоже не прочь было найти компромисс: случай был заурядный, не привлек к себе особого общественного внимания, а мы с Элейн после интенсивного перекрестного допроса были бы с ног до головы заляпаны грязью. Почему бы и в самом деле не сберечь государственные деньги? Прокурор сократил обвинение до попытки насилия по статье 120.11 уголовного кодекса: насилие, отягощенное нападением на офицера полиции, — отказавшись от всех косвенных обвинений; Мотли, в свою очередь, официально признал свою виновность. Суд учел его прошлое и то, что ему удалось ранее избежать наказания и вынес соломоново решение: десять лет в тюрьме штата, с возможностью сократить срок наказания за примерное поведение.

После вынесения приговора Мотли поинтересовался у судей, имеет ли он право сделать заявление. Разумеется, ответили ему, не забыв напомнить, что такая возможность была у него и до вынесения приговора. Вероятно, это была сознательная хитрость — сделай он это до вынесения приговора, суд почти наверняка назначил бы ему куда больший срок.

— Коп подставил меня, сутенер проклятый! — заявил он. — И я, и он знаем, как все обстояло на самом деле. Я еще выйду на волю и займусь им, даю слово. Им и двумя его сучками. — Он повернулся налево, устремив взгляд на меня. — Запомни, Скаддер, это я про тебя и про девок твоих! Мы еще встретимся на узкой дорожке!

Немало подонков угрожали мне расправой; все они мечтали о мести, все были совершенно невиновны, всех подставили. Можно подумать: по тюрьмам сидят одни лишь безвинно пострадавшие.

О мщении говорили все, но это до сих пор всегда оставалось лишь словами.

Это было что-то около двенадцати лет назад — года за два-три до того, как я ушел из полиции по причине, не имеющей никакого отношения ни к Элейн Марделл, ни к Джеймсу Лео Мотли. Поводом, хотя, возможно, и не причиной, послужил случай, произошедший со мной в один прекрасный вечер на Вашингтон-Хайтс. Я сидел за рюмкой в таверне, когда в нее ворвались два бандита, сняли кассу и, убегая, застрелили бармена. Я выскочил на улицу вслед за ними и выстрелил, уложив наповал одного и ранив другого; но шальной пулей была смертельно ранена случайно оказавшаяся рядом шестилетняя девочка. Понятия не имею, что она делала в таком месте в такой час, но полагаю, что любой вправе задать подобный вопрос и мне.

Никаких взысканий я не получил, хотя по этому поводу и было проведено служебное расследование, однако с тех пор и работа моя, и жизнь мне опротивели. Я вышел в отставку, примерно тогда же окончательно отказался от попыток играть роль отца и мужа и поселился в Нью-Йорке. Найти отель оказалось делом несложным, а за углом я нашел и подходящую пивную.

Последующие семь лет начисто стерлись из моей памяти, хотя Господь свидетель — и о них мне было что вспомнить. Беспробудное пьянство долгое время помогало мне забыться, однако почти у самой черты перестал действовать и алкоголь; я все равно продолжал пить — просто потому, что не было иного выбора. Затем начались визиты в наркологические центры и госпитали; однажды я провел три или четыре дня в полном беспамятстве, получил апоплексический удар, и наконец в моей жизни произошел крутой перелом.

Такой же крутой, как и теперь...

— Он вышел на свободу, — сказала она.

— Похоже на то. И, должно быть, несколько лет назад. Одно время меня беспокоило, что суд дал ему минимальный срок из возможных.

— Ты ничего не говорил мне об этом.

— Просто не хотел тебя беспокоить. Он получил десять лет, а значит, уже давно должен был бы выйти на свободу. Можно только гадать, что там произошло — хотя мне он казался не из тех парней, кто может очаровать тюремщиков и выхлопотать себе досрочное освобождение, — но даже и в этом случае года на три-четыре, на пять от силы он бы исчез с наших глаз. Большинство людей не способны вынашивать планы мщения столь долго. Если он отсидел только пять лет, значит, уже семь, как он вышел на волю. Почему же он добрался до Конни только сейчас?

— Не знаю.

— Что ты собираешься делать теперь, Элейн?

— Пока еще не решила. Наверное, соберу чемоданчик — и в аэропорт. Похоже, другого не остается.

Мне было понятно ее отчаяние, но тем не менее я попросил ее повременить.

— Дай-ка я позвоню кое-кому утром, — сказал я ей. — Может, он еще что-нибудь натворил и теперь снова в тюрьме. Глупо бежать в Бразилию, если он надежно сидит где-нибудь в «Грин-Хэвен».

— Мне кажется более подходящим Барбадос.

— А может, он уже умер?.. — предположил я. — Мне кажется, что как раз такой парень вполне мог покинуть тюрьму ногами вперед. Он из тех, кто на каждом шагу наживает себе врагов, и кто-нибудь вполне мог загнать ему нож под ребра.

— Тогда кто отправил мне эту вырезку?

— Давай выясним сначала, не следует ли нам вообще отбросить его кандидатуру.

— Ну ладно. Слушай, Мэтт, ты останешься у меня на ночь?

— Конечно.

— Возможно, я конченая дурочка, но так мне будет спокойнее. Ты не возражаешь?

— Нет, конечно.

Элейн постелила мне на кушетке; она предложила лечь с ней на кровати, но я сказал, что предпочел бы кушетку: я очень устал, да и не хотелось беспокоить ее своим храпом и ворочанием с боку на бок.

— Да ты мне совсем не помешаешь, — сказала она. — Я как раз собиралась принять секонал — я это делаю раза четыре в год, а тогда меня и семь баллов по шкале Рихтера не разбудят. Ты, кстати, не хочешь? Это только для успокоения нервов.

Я отказался от пилюли и прилег на кушетку. Элейн отправилась в спальню, а я быстро скинул одежду и забрался под одеяло, но долго еще не мог сомкнуть глаз... Вдали, за рекой, светился огнями Куинс. Пару раз я даже пожалел, что отказался от секонала, но на самом деле мне он был строго-настрого противопоказан. Как бывший алкоголик, я не мог принимать снотворное, транквилизаторы, возбудители или обезболивающие таблетки сильнее, чем аспирин, — они ослабляют волю, и их прием обычно заканчивается очередным запоем.

По-видимому, мне удалось немного поспать, хоть ночь и была ненамного дольше белых ночей. Как только первые лучи солнца заглянули в комнату, я отправился на кухню, приготовил крепкий кофе, подогрел на тостере булочку и позавтракал, выпив при этом две большие чашки кофе.

Затем я отправился в спальню. Элейн еще спала, уткнувшись лицом в подушку. Тихонько выйдя и прикрыв за собой двери, я отправился в ванную и залез под душ; она не проснулась. Затем я привел себя в порядок и уселся в гостиной у телефона.

Я редко пользовался им в последнее время, и теперь найти нужных людей оказалось не так-то просто. После того как мне удалось дозвониться до всех, я вновь заглянул в спальню к Элейн. Она продолжала лежать в той же позе; на какое-то мгновение меня охватил необъяснимый страх. Наверное, подумалось мне, Мотли проник в ее квартиру еще несколько дней назад и одну из пилюль с секоналом подменил цианидом. А может, побывал здесь всего несколько часов назад, пробравшись сквозь стену, как привидение, пока я заливался храпом на кушетке в гостиной, пронзил ей кинжалом сердце и так же неслышно удалился.