— Бедняжка!.. — пробормотала Элейн.

Беседовали мы у нее дома, в спальне. Я лежал на кровати, лицом вниз, в одних трусах; Элейн делала массаж — ее руки двигались мягко, но настойчиво, снимая напряжение с одеревенелых мышц, и боль постепенно отступала. Особое внимание она уделяла шее и плечам, которые были будто каменные. В этом она была настоящей профессионалкой.

— Замечательно! — искренне похвалил ее я. — Ты что, на специальных курсах занималась?

— Да нет, никогда, — ответила Элейн. — Просто мне делали однажды массаж, неделю или две, и я внимательно наблюдала за тем, как работает массажистка. Будь у меня руки посильнее, было бы еще лучше.

Я тут же вспомнил про Мотли — вот у того руки что надо.

— У тебя силы тоже достаточно, — возразил я. — Да и сноровка есть. Ты настоящий мастер.

Элейн захохотала, и я поинтересовался, что ее так развеселило.

— Ради Бога, не рассказывай об этом никому, — ответила она сквозь смех. — Если клиенты об этом проведают, мне уже не отвертеться!

Затем мы перешли в гостиную. Я с чашечкой кофе встал у окна, наблюдая за оживленным движением по мосту на Пятьдесят девятой; под ним пара буксиров, крутившихся вокруг баржи, пыталась бороться с течением. Элейн сидела на диване, подобрав под себя ноги, и расправлялась с разрезанным на четыре части апельсином.

Я отошел от окна и уселся на стул перед Элейн, поставив чашку на кофейный столик. Роскошного букета уже не было — Элейн выкинула цветы сразу после того, как я ушел от нее в воскресенье, после очередного звонка Мотли. Мне, однако, по-прежнему казалось, что они в комнате.

— Ты не хочешь уехать из города? — на всякий случай еще раз поинтересовался я.

— Нет, — сухо ответила Элейн.

— В другом месте ты была бы в безопасности.

— Возможно. Но уезжать я не хочу.

— Если он сможет проникнуть в здание.

— Я же говорила тебе, что предупредила охранников. Служебный выход заперт на замок изнутри. Его открывают только в присутствии одного из служащих, а после этого сразу же запирают вновь.

Ну что же, это было уже кое-что, хотя полагаться на других не следовало. Кроме того, существует много других способов проникнуть в многоквартирные здания, даже если они обеспечены очень неплохой охраной.

— А как же ты, Мэтт? — вдруг спросила Элейн.

— Что я?

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю еще, не решил, — ответил я. — Чуть было не устроил скандал прямо в кабинете Деркина. Он чуть было не обвинил меня... Впрочем, я уже рассказывал тебе об этом.

— Да.

— Я пришел к нему по двум причинам: во-первых, чтобы подать обвинение против Мотли — подлец разделал меня в ту ночь подчистую; что же еще остается делать простому обывателю? Если вы подверглись нападению, нужно идти в полицию и сообщить об этом.

— Да, этому нас еще в школе учили.

— Меня тоже. Я даже и не предполагал, что это может оказаться настолько бесполезным занятием.

Сказав это, я отправился в туалет; в моче опять была кровь, и когда я вернулся обратно, в почках еще продолжала пульсировать боль. Наверное, это отразилось на моем лице, потому что Элейн с беспокойством спросила, что случилось.

— Я просто задумался, — ответил я. — И во-вторых, я хотел, чтобы Деркин помог мне в оформлении разрешения на пистолет, но после такого приема я предпочел даже не заикаться об этом. — Я неопределенно пожал плечами. — А может, и не было бы в этом никакого толку. Они могли дать мне разрешение лишь на владение оружием, но не на его ношение, и мне оставалось бы хранить его в тумбочке у кровати и ждать, когда Мотли пожалует ко мне на чай.

— Скажи честно: ты боишься?

— Думаю, да. По всей видимости, это страх.

— М-да.

— Понимаешь, я боюсь за других людей — за тебя, Аниту, за Джен. Тебе может показаться, что у меня не меньше оснований опасаться и за собственную жизнь, но смею тебя уверить — это не так. Я тут пытаюсь книгу читать — размышления одного из римских императоров. Так вот, один из его тезисов заключается как раз в том, что смерть — это не то, чего следовало бы бояться. Она все равно неизбежна — рано или поздно; после смерти уже неважно, в каком возрасте она пришла, а значит, не имеет никакого значения, сколько же лет ты прожил на свете.

— А что же имеет значение?

— Как ты их прожил. Смог ли примириться с жизнью — и со смертью, если уж на то пошло. Вот этого я боюсь по-настоящему.

— Чего?

— Что буду сожалеть о каких-то поступках: сделаю что-то, что не должен был делать, и не сделаю того, что следовало бы. Что приду туда, где меня ждут, слишком поздно, что сил окажется недостаточно, а денег — слишком мало.

Когда я покинул Элейн, солнце уже скрылось за горизонтом, и небо начало быстро темнеть. Я собрался было отправиться к себе домой пешком, но не прошел и пары кварталов, как появилась одышка. Тогда я встал на обочине и поднял руку, поджидая такси.

Весь день я не ел ничего, кроме рулета на завтрак и кусочка пиццы — на ленч, так что решил зайти в ближайшую лавочку, чтобы купить что-нибудь посущественнее, но вынужден был тут же выскочить обратно — запах пищи показался мне отвратительным. Я успел подняться к себе и ненадолго прилег, стараясь сдержать подступающую рвоту, но тем не менее это произошло, хотя я почти ничего не ел перед этим.

Процесс был исключительно болезненным, и поврежденные прошлой ночью мышцы вновь нестерпимо заболели. Внезапно сильно закружилась голова, и мне пришлось вцепиться в дверной косяк. Затем я с трудом добрался до постели, медленными, неуверенными шагами, как немощный старик на палубе корабля во время шторма. Тяжело дыша, я упал на нее, но не прошло и пары минут, как мне пришлось встать и отправиться в туалет. И вновь я увидел окрашенную в красный цвет жидкость.

Бояться смерти? Она казалась мне в тот миг желанным избавлением.

Примерно через час раздался телефонный звонок; это была Джен Кин.

— Привет, — сказала она. — Помнится, ты не хотел знать, откуда я буду тебе звонить.

— Лишь бы не из этого города.

— Правильно. Правда, я далеко не уехала.

— ?

— Понимаешь, все это кажется чересчур драматичным... Когда я пила, то почти каждый раз устраивала подобные драмы. Вскакивала, хватала зубную щетку, прыгала в такси и мчалась на ближайшем самолете в Сан-Диего. К слову сказать, сейчас я в другом городе.

— Отлично!

— Ну так вот: я села в такси, попросила водителя ехать — в аэропорт, но все это показалось мне настолько наигранным и неестественным, что я чуть было не попросила его повернуть обратно.

— Но ты ведь не сделала этого?

— Нет.

— Ну и отлично!

— Но это ведь не игра, да? Это серьезно?

— Боюсь, что да.

— Ну что же, мне все равно требовался небольшой отдых. А как у тебя дела, все в порядке?

— Все отлично, — соврал я.

— У тебя голос... какой-то не такой. Измученный, что ли?

— День трудный выдался.

— Смотри береги себя, хорошо? Если все будет в порядке, я буду звонить почти каждый день.

— Замечательно.

— Примерно в это время, нормально? Я подумала, что скорее всего смогу застать тебя, пока ты еще не отправился на собрание.

— Да, конечно. Как ты догадываешься, сейчас мой распорядок дня несколько изменился.

— Могу себе представить.

«Неужели?» — подумалось мне.

— Но смотри, звони как можно чаще, — добавил я. — Если опасность минует, я дам тебе знать.

— Ты хотел сказать, когда опасность минует?

— Ну да, это я и хотел сказать.

На собрание в тот день я не пошел. Точнее, хотел пойти, но, поднявшись с постели, обнаружил, что идти не в состоянии. Я снова рухнул в кровать и закрыл глаза.

Открыл я их чуть позднее, когда за окном послышался пронзительный вой сирен. Я подошел к окну и лениво проследил глазами, как кого-то вынесли из здания напротив на носилках и положили в машину «скорой помощи», которая в то же мгновение рванула с места с включенной сиреной в направлении то ли госпиталя имени Рузвельта, то ли больницы Святой Клары.