После этого я взял с туалетного столика патрончик губной помады и оставил на стене в гостиной прощальное письмо Мотли.

Это конец. Бог наказал и упокоил мою душу. Сожалею о каждом, убитом мной...

гласила неровная надпись, сделанная трехдюймовыми печатными буквами. Конечно, вряд ли кто-то смог бы доказать, что ее оставил именно Мотли, но не менее трудно было бы доказать и обратное. Для вящей убедительности я несколько раз приложил патрончик с помадой к подушечкам его пальцев, а затем бросил ему в карман.

Потом я закрыл дверь квартиры на цепочку и покинул ее тем же способом, что и вошел, — через окно, плотно прикрыв его за собой, и спустился по пожарной лестнице во дворик. Кто-то уже успел переставить мусорный бак на место, так что мне пришлось прыгнуть с пары метров, но, слава Богу, все обошлось.

Пальто мое тоже исчезло; сначала я подумал было, что оно приглянулось какому-нибудь бродяге, но затем обнаружил его в одном из баков под слоем яичной скорлупы и апельсиновых корок — кто-то решил, что мусору место в баке, а не на нем. Пальто было очень хорошим, респектабельным, я любил его, но теперь явно пришло время купить новое.

К счастью, неведомый любитель порядка зубочистку из замка не вытащил, так что я смог выбраться из дворика без особых затруднений, но затем удалил стопор и закрыл дверь за собой на замок. Выйдя из дома, я пешком добрался до Первой авеню, поймал такси и отправился в госпиталь, в реанимацию.

Дежурная медсестра сообщила мне, что в состоянии Элейн нет никаких изменений, но увидеть ее не разрешила. Я покорно уселся в комнате ожидания, взял в руки журнал и попытался заставить себя читать его.

Мне хотелось помолиться, но как это сделать, я не знал. Собрания общества «Анонимных алкоголиков» обычно заканчивались общей молитвой Господу или так называемой «светлой» молитвой, но сейчас они вроде бы были не совсем кстати, а возносить хвалу Всевышнему казалось мне в такой момент просто кощунственным и не совсем пристойным. Я, правда, все-таки проговорил про себя несколько, в том числе и эти, но не думаю, что кто-то услышал их.

Раз за разом я подходил к дежурной и слышал в ответ, что никаких изменений в состоянии Элейн не произошло и вход к ней по-прежнему запрещен. После этого я возвращался в комнату ожидания, какое-то время сидел там и пару раз даже умудрился задремать в кресле, но от малейшего шороха тут же просыпался.

Около пяти я внезапно почувствовал, что сильно проголодался, что совершенно объяснимо — ведь после завтрака с Микки Баллу у меня маковой росинки во рту не было. Пошарив по карманам, я наскреб немного мелочи и купил в автомате кофе и бутерброды; правда, съесть я смог лишь половину бутерброда, но зато кофе показался мне отличным — вряд ли он на самом деле был таким, но зато мне от него сразу полегчало.

Через пару часов ко мне подошла медсестра с бледным серьезным лицом.

— Наверное, вам нужно увидеть ее прямо сейчас, — сказала она.

По дороге к палате я поинтересовался, что она имела в виду; медсестра ответила, что, судя по всему, дело идет к худшему.

Я вошел в палату и подошел к койке; внешне в ее состоянии никаких изменений не произошло. Я наклонился к ней и взял в руки ее ладошку.

— Его уже не стало, — прошептал я ей; вокруг нас постоянно крутились медсестры, но они занимались своими делами и к моим словам не прислушивались. — Я убил его. Больше он тебя не побеспокоит, дорогая моя.

Надеюсь, читатель поверит мне, что люди в состоянии комы могут слышать обращенную к ним речь. И уж во всяком случае, он согласится с тем, что Господь слышит обращенные к нему молитвы. В общем, пусть читатель думает, что хочет.

— Не уходи, пожалуйста, — шептал я ей. — Не умирай, милая моя! Пожалуйста, не умирай!

Я провел рядом с ней полчаса, не меньше, прежде чем медсестра попросила меня вернуться в комнату ожидания; еще через несколько часов ко мне подошла другая медсестра и рассказала об изменениях в состоянии Элейн. Что она говорила мне, я не помню, большая часть ее слов вообще была непонятна для меня, дошло лишь одно — кризис миновал, хотя впереди их может быть еще бесконечно много: она может заболеть пневмонией, могут начаться процессы отторжения пересаженных тканей, возможны нарушения в работе внутренних органов — смерть будет подстерегать ее буквально на каждом шагу, так что теоретически шансы на выздоровление близки к нулю.

— Вам следует пойти домой, — сказала она в заключение. — Здесь вы все равно уже ничем ей не поможете, а у нас есть ваш номер телефона, так что мы сразу же вызовем вас, если что-то случится.

Я отправился домой и сразу же провалился в глубокий сон. Наутро выяснилось, что состояние Элейн по-прежнему остается очень тяжелым. Постояв под душем и побрившись, я вышел на улицу и отправился в госпиталь, поближе к Элейн; там я провел почти весь день, а к вечеру отправился на автобусе через весь город, мимо Парка, на панихиду по Тони на Рузвельт-драйв.

Панихида прошла строго и торжественно — чем-то она напоминала обычное наше собрание, но все выступавшие говорили исключительно о Тони; когда очередь дошла до меня, я вкратце рассказал о нашей поездке в Ричмонд-Хилл, о замечательном выступлении Тони.

Меня очень беспокоило то, что все считали ее самоубийцей, но что делать — я не знал и уже готов был рассказать ее родственникам о том, что же случилось на самом деле; они были католиками, и это известие намного облегчило бы их горе. Но подойти к ним я все же не решился.

Потом я посидел с Джимом Фабером в кафе, а затем снова отправился в госпиталь.

Всю следующую неделю я практически все свое время проводил там; пару раз я уже решался было анонимно позвонить по телефону 911 и сообщить о трупе в доме 288 на Восточной Двадцать пятой улице — после того, как тело Мотли было бы обнаружено, я мог бы позвонить наконец Аните и сказать, что опасность миновала; Джен я разыскать не мог, однако рано или поздно она сама должна была найти меня. Но если бы я поторопил события, мне, возможно, пришлось кое перед кем давать объяснения.

Что удержало меня от звонка в «Службу 911» — так это то, что все телефонные звонки к ним регистрировались на пленку, и впоследствии экспертиза могла бы установить, что звонил именно я; вероятность этого была крайне мала, но рисковать не хотелось. Сначала я думал, что тело обнаружит мисс Лепкурт, вернувшись домой, но когда этого не случилось даже после выходных, я начал было думать, что она уже никогда не вернется.

Оставалось ждать еще пару дней, не больше. Наконец во вторник одна из соседок догадалась, что тошнотворный запах исходит не от дохлой крысы, и вызвала полицию.

...В четверг, почти через неделю после того, как Мотли оставил истекающую кровью Элейн на ее когда-то белоснежном коврике в гостиной, мне сообщили, что самый опасный период у Элейн уже миновал.

— Я даже не надеялся на это, — сказал мне врач. — Она была так слаба, опасность подстерегала ее буквально повсюду. Она испытала чудовищный стресс. Я очень боялся, что ее сердце просто не выдержит, но, как выяснилось, сердце у нее просто отличное.

Об этом мог бы рассказать ему и я.

Немного позднее, когда Элейн уже вернулась или вот-вот должна была вернуться домой из госпиталя, я вместе с Джо Деркином обедал в ресторане. Он сказал, что за все платит сам, а я не стал спорить. Справившись для начала с двойным мартини, он поведал мне, сколько дел удалось наконец завершить благодаря самоубийству Мотли. На его совести были Эндрю Эчвэрри и Элизабет Скаддер, а также косвенно подтверждалось то, что смерть Антуаннет Клири и Майкла Фицроя — также дело его рук. По всей видимости, он же убил и Сьюзен Лепкурт, чье тело в начале недели выловили из Ист-Ривер. Трудно определить, что послужило причиной ее смерти — идентифицировать труп удалось лишь с помощью стоматолога, — не говоря о том, чтобы обнаружить доказательства причастности к ее убийству Мотли, но сомнений на этот счет ни у кого не оставалось.