— А для меня это важно. Я очень много работаю. Этим я зарабатываю себе на жизнь, хотя, в основном, это — работа в рекламе. У меня была выставка картин в галерее в Нью-Йорке, я даже продала несколько из них. Мне уже не терпится начать работать в Санта-Фе.

— Хорошо. Это хорошая страна для художников, и этот город к ним добр. Что там у тебя в руках, с чем ты играешь все время, пока мы говорим? Похоже на деревянную фигурку.

Я вспомнила фигурку птички-полоза и вручила ее ему через стол.

— Вы сделали мне ее, когда я была очень маленькая. Я ее сберегла. С этой игрушкой я ложилась в кровать, и она успокаивала меня, когда я чего-нибудь боялась.

Он взял фигурку и стал рассматривать. Я знала, что он ощупывает пальцами, чтобы почувствовать гладкость полированного дерева и черточки, которые сделал в нем резец. Его любовь к дереву как средству самовыражения была ясно видна из того, как он трогал фигурку, и, может быть, в этой любви была и печаль, потому что он больше не мог создавать, как раньше. Я почувствовала связь понимания с ним, потому что я тоже хотела создавать.

— Да, я ее помню, — сказал он. — Я помню большие надежды, которые я возлагал на тебя, на дочь Доротеи. Ты меня тогда любила совсем бескорыстно. Ничего от меня не хотела. — Вдруг в его голос закралась подозрительность, и мое недолгое чувство связи с ним было разрушено. — Что теперь ты от меня хочешь?

Эти перемены настроения меня раздражали, но на этот раз я была готова с ответом.

— Ничего, кроме того, что вы захотите дать, дедушка.

В ответ он посмотрел на меня высокомерно и гордо — в его взгляде не было теплоты.

— Я мало что могу тебе дать. Но, может быть, есть что-то, что я хочу получить от тебя.

— Я дам это вам, если смогу, — сказала я.

— Ты похожа на Доротею. Великодушная. Я окружен людьми, которым я не могу больше доверять. Врагами. Я страдаю от этого. Но, в конце концов, сущность каждого настоящего испанца — в его способности страдать. Страдать и смеяться. Однако через некоторое время смех превращается в насмешку.

Казалось, он впал в задумчивость, и я попыталась вытянуть его из этого состояния.

— Мне бы хотелось узнать что-нибудь о моей бабушке, — сказала я мягко. — Какая была Кэти?

Выражение его лица смягчилось, он открыл ящик стола и вынул оттуда картину в овальной рамке — еще одну миниатюру.

— Это тоже написал я, еще до рождения детей.

Он вручил мне миниатюру, и снова я увидела, что у него был дар портретиста. На меня смотрела молодая женщина с сильным характером. Это была женщина, которая ненавидела саманные стены, но любила мужа, и преданность ему не оставляла места для слабости. У нее были светлые волосы, как у Элеаноры, и на портрете они были коротко острижены и пушистыми завитками обрамляли ее юное лицо, но взгляд ее голубых глаз был взглядом взрослого человека, а очертания подбородка говорили о силе воли. Это была женщина, которая умела бороться.

Моя бабушка, подумала я и почувствовала в себе пробуждение воспоминаний. Она не была чужой мне. Я узнала в ней часть себя, хотя внешне мы совсем не были похожи.

Он взял у меня портрет и отложил его в сторону.

— Потом она уже выглядела иначе, и я ее запомнил другой. Я хотел, чтобы у нее были длинные волосы, и она отрастила их, густые и тяжелые, как золото, которое они напоминали. Она их закалывала высоко на голове, и это придавало ей гордый и уверенный вид. Она могла бы быть знатной испанской дамой — моя Кэти.

Кэти с фермы в Айове! Думала ли она когда-нибудь, что ей придется играть роль испанской дамы?

— Жаль, что я ее не знала, — сказала я.

Хуан Кордова сказал с отчаянием в голосе, скрывавшем в глубине гнев:

— Она имела право тебя знать. Но твой отец увез тебя отсюда.

— Думаю, что он сделал это из лучших побуждений. Он хотел, чтобы я выросла в другой среде.

— И вдали от меня.

Слова были откровенными, уверенными, и я не стала спорить.

— Ну, хватит об этом, — продолжал он. — У меня нет времени для сентиментов. Нет времени для прошлого. Мне осталось недолго жить, а нужно еще многое сделать. Мы должны составить план.

Я предполагала, меня ждет здесь именно проявление чувств, но теперь видела, что ошиблась. Здесь можно услышать лишь о планах Хуана Кордова.

Некоторое время он молчал и о чем-то думал. Я с беспокойством ждала, не доверяя его планам относительно меня, и оглядывала комнату. Неизбежные белые стены и коричневые виги, украшавшие потолок. На окнах бургундские шторы, но так как эта комната находилась немногим выше гостиной, из нее не открывался вид вдаль, как из моей. Позади была дверь, за ней темнота спальни. А вокруг, на полках книжных шкафов и на маленьких столиках, стояли сокровища целой жизни. Мой взгляд остановился на прекрасно вырезанной и раскрашенной фигурке матадора, взмахивающего своим плащом. На полке ниже стояла глиняная ваза светло-коричневого цвета, на всей ее поверхности по кругу мчались, поднимая копыта, коричневые буйволы, убегая от охотников. Ваза казалась старинной, и, наверное, была дорогой. Однако здесь не было никого из тех устрашающих обитателей пустыни, которых я видела внизу. Может, Хуан Кордова взял на себя их роль, и мне пришло в голову, не я ли та жертва, на которую он нападет в следующий раз. Я отогнала эту тревожную мысль и опять стала разглядывать комнату.

На стенах висели картины с видами Санта-Фе: собор Св. Франциска отбрасывал тень двойных башен на каменный тротуар, ряд саманных домиков, которые, может быть, стояли на этой улочке, изображение Аламеды и еще одно — залитая солнцем площадь. Без сомнения, это было написано местными художниками, и мне захотелось попробовать найти свои собственные виды, изобрести свои собственные сочетания красок для того, что я видела.

— Я решил, — неожиданно сказал мой дедушка, и его голос был сильным, уверенным, без намека на слабость. — Есть кое-что, что ты сделаешь для меня сразу же.

Я напряглась, во мне проснулась настороженность и желание сопротивляться. Но я ответила спокойно:

— Я жду, дедушка.

— Сначала ты поговоришь с Кларитой. — Его тон был грубым, он приказывал. — Она охраняет меня, как дракон, потому что врач сказал, что я должен беречь свои силы. Больше этого не будет. Ты будешь приходить сюда ко мне, когда захочешь, не ожидая ее разрешения. Скажи ей это. Потом скажи Элеаноре, что я больше не нуждаюсь в ее сопровождении во время прогулок в патио. С этих пор гулять со мной будешь ты. Что насчет Гэвина — скажешь ему, что он должен показать тебе магазин и все, что тебе нужно знать, Аманда. Он обучит тебя. Если тебе все ясно, иди и сразу же начинай.

Должно быть, он услышал, как я вдохнула в себя воздух. Меня шокировало то, что меня, человека со стороны, поставили надо всеми в доме. Такой поступок никак нельзя было назвать справедливым, и я не собиралась позволить ему мной командовать. Вызывать гнев всей семьи, повинуясь этим своевольным приказам, — это было не по мне. Я не знала, что он замышлял, но я подозревала, что вряд ли мне это нужно. Мне нужно было от Кордова совсем другое.

— Нет, — сказала я, — я не сделаю ничего подобного.

Наступило молчание, как будто он прислушивался к отголоску моих слов, не совсем понимая.

— Что ты сказала? — пробормотал он.

— Я сказала, что я не стану приказывать членам вашей семьи. Если я сюда приехала в гости, то я хочу подружиться с ними. Во всяком случае, я не собираюсь ставить себя выше их и говорить им, что им следует делать.

Может быть, уже давно никто так не разговаривал с Хуаном Кордова. Я увидела, как его лицо побагровело от гнева, как его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки. Он взорвался.

— Ты сделаешь так, как я скажу, или можешь упаковывать чемоданы и убираться! Я не потерплю! Твоя мать нас всех предала! Твой отец был дураком — упрямым и безрассудным. Я не забыл то, что он сказал мне перед отъездом, и я не потерплю неповиновения со стороны его дочери! Ты не пойдешь по пути Доротеи. А если ты именно это и собираешься делать — тогда можешь уезжать сразу же.