— Иди с ней, — сказал Хуан. — Мы поговорим еще с тобой завтра до того, как ты отправишься домой.

— Именно отныне это — мой дом, негостеприимный, каким он и хочет казаться, — сказала я и вышла вслед за Кларитой.

Она провела меня в ванную комнату и открыла аптечку: она не могла сдержать раздражения. Доставая лекарства и осматривая мой затылок, она почти кричала в гневе:

— Почему ты попадаешь туда, где тебе не следует быть? Почему везде с тобой что-то происходит? Тебя убьют, если ты будешь продолжать в том же духе. Ты должна внимательно следить за моим отцом и уехать из Санта-Фе завтра же.

— Кто же все-таки хочет убить меня, тетя Кларита? — мягко спросила я.

Грубым движением она приклеила пластырь к ране, и, должно быть, от подобного прикосновения лопнула кожа.

— Не задавай вопросов. Закрой глаза. Заткни уши. Не шевелись, пока не уедешь.

— Что вы сделали со страницами из дневника, тетя Кларита?

И опять она грубо ткнула меня в голову.

— Не знаю, о чем ты говоришь. Стой спокойно. Я должна зафиксировать повязку.

Я отстранилась от нее, совершенно не желая иметь забинтованную голову: рана совсем небольшая.

Она снова дала волю раздражению, но все-таки спросила:

— Он сказал мне, что послал тебя в магазин. Что он просил ему принести?

— Вам лучше спросить об этом у него, — сказала я. — Или у Элеаноры. Она знает.

Кларита слегка подтолкнула меня к выходу.

— Элеанора ошибается. А сейчас пора спать. Я дам тебе кое-что, чтобы ты скорее заснула.

— Возможно, мне лучше не спать, — сказала я, хотя и взяла у нее таблетки.

— Как хочешь, — сказала она.

Я направилась к двери и оставила ее убирать бутылочки и бинты, но в дверях снова к ней повернулась.

— Тетя Кларита, где вы потеряли золотую сережку?

Она подняла руки к ушам, и я поняла, что она не заметила, что потеряла одну из сережек.

— Я уже начала раздеваться, — сказала она. — Я не выходила из дома, так что, несомненно, она на моем туалетном столике.

— Несомненно, — сказала я и вышла из комнаты, а на лице ее появилось такое выражение, которое мне совсем не понравилось.

Таблетки, которые она дала мне, я отнесла в свою комнату, но не стала глотать их. Ложиться еще не хотелось. Чувство подсказывало мне, что не следует приглушать разум какими-то лекарствами. Мне необходимо быть начеку, иначе со мной может еще что-нибудь случиться. Хотя, возможно, теперь я в безопасности. Вероятнее всего, никто не будет нападать на меня в этой комнате.

Я подошла к кровати, чтобы откинуть покрывало, и рука моя застыла в воздухе. На подушке лежал фетиш. Это был тот же самый фетиш, который я уже обнаружила однажды и который забрала Элеанора, чтобы вернуть на выставку в магазин. Все было таким же — маленький, тяжелый камень с едва заметными ногами и головой крота, капли крови, перевязанный наконечник стрелы и бирюзовые бусы. Теперь я знала, что не сплю.

Это было уже слишком. Это оказалось последней каплей и испугало меня не меньше, чем кнут и удар по голове. Это значило, что тот, кто угрожает мне, не оставит меня в покое ни на минуту. Охотник идет прямо за мной и хочет запугать меня до смерти.

Я металась по комнате, держа в руках этот уродливый камешек, и ничего не могла сообразить. О чем бы я ни думала, возникали только одни пугающие вопросы. Я была насквозь пронизана страхом.

Когда в мою дверь кто-то постучал, я в отчаянии задрожала. Моя комната находилась в удаленной части дома. Из нее можно было убежать только по узкой лестнице, где, конечно же, кто бы он ни был, и стоял мой гость. Стук повторился, и затем раздался голос Гэвина.

— Аманда, вы здесь?

Я почувствовала бесконечное облегчение и бросилась к двери. Меня не удержало то, что он недоволен мной, что он не доверяет мне, я просто кинулась к нему, дрожа при этом так, что стучали зубы.

Он держал меня спокойно, но мне было достаточно того, что он обнимает меня и что я люблю его, пусть безнадежно. Во всяком случае, он не причинит мне никакого вреда. Он не замешан во все эти дела.

Его тепло и спокойствие подействовали благотворно, я перестала дрожать. И тут я поняла, что его руки просто поддерживают меня и что это я продолжаю его обнимать. Я отошла от него, все еще сильно напуганная, но самообладание уже возвращалось ко мне.

— Я… я извиняюсь, — запинаясь, произнесла я. — Я просто в какой-то момент сильно испугалась.

— Я знаю, — его голос звучал очень по-доброму. — Кларита рассказала мне о том, что случилось с вами в магазине. Я пришел узнать, как вы себя чувствуете.

— Она… она дала мне несколько таблеток снотворного, но я не хочу их принимать. Я боюсь заснуть. Взгляните!

Я протянула ему фигурку, и мне показалось, что глаза его потемнели, когда он увидел фетиш.

— Он был в моей постели, — быстро продолжала я. — Т уда кто-то положил эту гробовую фигуру.

Его спокойствие слегка дрогнуло, когда он взял у меня фигурку.

— Элеанора, — сказал он. — Она любит подобные игры. Боюсь, что и в ней, и в Хуане есть жестокость. Но, вероятнее всего, ничего серьезного Элеанора не предпримет.

Я не была в этом уверена. Я отошла от него к окну и выглянула во двор. Яркая луна освещала пустой двор. Одинокая лампочка горела в доме Стюартов. И кто-то планировал серьезные шаги. Только я не знала, кто.

— Я не знаю, что делать, — сказала я.

Он уклонился от прямого ответа:

— Еще не так поздно. Накиньте пальто и пойдемте со мной. Я покатаю вас на машине, и это даст вам возможность заснуть без таблеток.

Я отвернулась от окна с чувством беспричинной радости. В эту ночь все мои чувства были до крайности обострены. Конечно, я с большим наслаждением поеду с ним куда угодно.

Пока я завязывала шарф и надевала пальто, Гэ-вин подошел к окну, где подсыхала моя картина.

— Можно? — спросил он и вытащил ее.

Я просто окаменела с пальто и вешалкой в руках. Эмоции меня уже просто захлестнули: я бы не вынесла, если бы ему не понравилось то, что я написала.

Он держал полотно обеими руками и разглядывал ослепительную картину с деревенской дорогой и застывшим жарким небом.

— Хорошо, — сказал он, и я смогла перевести дыхание. — Очень хорошо. Вам удалось как истинному художнику красками передать свои чувства. Надо показать это Хуану.

Он отложил картину в сторону и подошел подать мне пальто, но мне никак не удавалось попасть в рукава, потому что я была счастлива. Гэвину понравилась моя работа! Мне пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки и не прыгать от радости, как ребенок. В тот момент существовал только этот момент. Я не была в состоянии о чем-либо думать, а тем более заглядывать вперед. Не хотела я думать и о прошлом. Мне было достаточно того, что я с ним, и мне было нечего больше просить.

Никто не видел, как мы спустились вниз и направились к гаражу. Я села на переднее сидение рядом с Гэвином, и он вывел машину прямо на узкую дорогу, где я рисовала картину, — правда, мне показалось, что с тех пор прошло уже сто лет.

— Сегодня полнолуние, — сказал он. — Я знаю, куда я вас отвезу.

Мы проехали по тихим улицам Санта-Фе и свернули на дорогу, которая вела в горы. Дорога петляла, и по ней можно было доехать до Сангре-де-Кристос. Огни машины разбивали темноту впереди, а луна освещала сосновый лес.

Гэвин хорошо знал дорогу и прекрасно вел машину. Совершенно расслабившись, я сидела рядом с ним, наслаждаясь ночным запахом соснового леса, который весь день согревало солнце. Оттого, что я была счастлива, мир казался все прекраснее и прекраснее. Если бы только эта поездка никогда не кончалась!

Пару раз Гэвин взглянул на меня так, как будто его очень удивляет мое настроение и он не может понять, куда подевались все мои страхи. Становилось все прохладнее, но холодный воздух только подбадривал меня. Когда мы выехали на открытое пространство, Гэвин затормозил и показал мне огни Санта-Фе, мерцавшие у нас под ногами, и вдали — холм — Лос-Аламос. Я вся погрузилась в эту неземную красоту. Мне страшно захотелось написать эту ночную картину — что-нибудь такое, чего я раньше никогда не рисовала. Гэвин же снова больше наблюдал за мной, чем за пейзажем.