Закончив свой рассказ, она вздохнула коротко. Взяла с колен гитару. Опустила лицо. И тихонько запела, искоса поглядывдя на меня:

И тут же она оборвала песню - прихлопнула струны ладонью. Возникла напряженная тишина. Сатана глядела теперь куда-то мимо меня, поверх головы. И все, кто толпились здесь, смотрели туда же. Я медленно обернулся: в дверях стояла надзирательница.

Низкорослая, в распахнутом полушубке, в синей суконной юбке, она мне запомнилась еще с ночи; тогда, в самый разгар веселья, кто-то заглянул с улицы в барак, крикнул шепотом: «Атас!» И тотчас же Алена набросила на меня одеяло, навалила сверху подушки и разлеглась на мне, развалилась лениво.

— Что это вы, девки, гужуетесь? - спросил сипловатый голос. И я, осторожно отогнув краешек одеяла, увидел в щелку низкорослую женщину в погонах старшины.

— Именины справляем, - ответила Алена.

— Кончайте, - сказала надзирательница. - Или уж хотя бы не шумите так… А то звон - на всю зону. Это куда годится?

Теперь она стояла, глядя на меня в упор, поджав в усмешке темные, растресканные губы.

— Эй, - сказала она и поманила меня пальцем. - Эй, ты! Кончай резвиться. Не все коту масленица… Идем-ка со мной.

Утром следующего дня меня вывели под конвоем за зону и посадили в машину - в большой крытый грузовик.

Во мне все теперь вызывало сомнение и беспокойство: и неожиданный этап, и эта машина, и обилие конвоя (меня сопровождало трое автоматчиков). Юля сказала, что бумага пришла из главного управления, из следственного отдела… «Чего они там от меня хотят? - недоумевал я. - И куда меня теперь волокут? Коль уж в машине, значит, далеко… Так куда же? В управление? Или, может быть, на штрафняк? И если туда, то за что?»

Ехали мы долго и все время трактом, по людным местам. Наконец фургон вильнул и остановился. Распахнулась дверца. Ворвался ветер в проем. И передо мною в белесой мути, в клубах сырого тумана, возникли знакомые очертания пересылки… Вот этого я ожидал меньше всего!

Еще сильнее забеспокоился я, когда увидел, что ведут меня не в карантин и не в общий сектор, а в БУР (так называется Барак Усиленного Режима, являющийся внутри-лагерной тюрьмой). Приземистое это каменное здание помещалось неподалеку от вахты, под сторожевою вышкой. Меня завели туда, обыскали тщательно. И затем затолкнули в камеру.

Я пошарил по карманам, собрал и ссыпал в ладонь табачные крошки. (Папиросы и мешок с харчами у меня отобрали сразу же.) Затем закурил и прилег на низкие нары. Я лежал, касаясь плечом стены, чувствуя сквозь телогрейку ледяной ее, цементный, сосущий холод. Вдруг я привстал настороженно. Кто-то пел за стеной:

Непонятно было почему, каким образом просачивалась песня сквозь цемент, сквозь тюремную стену. Слова слышались отчетливо… Впрочем, я тут же понял - почему. У окна, в углу камеры, змеилась черная трещина (постройка эта была, видимо, давняя, и - как и все, что создано руками заключенных, - халтурна и непрочна). Трещина рассекала стену от потолка до пола. Примостясь в углу, приникнув ухом к трещине, я вслушался в смутный голос соседа… и узнал его. Это был голос Девки!

«И вот опять, опять мы встретились с тобою, - напевал Девка, - ты все такая же, как восемь лет назад. С такими жгучими и блядскими глазами…»

Я окликнул его. Он умолк, зашуршал у стенки. Потом спросил торопливым шепотом:

— Это ты что ль, Чума?

— Я.

— Когда прибыл?

— Час назад. А ты?

— Да уж третий день пошел.

— Кто-нибудь есть еще - из наших ребят?

— Нет никого, - сказал Девка, - вся кодла теперь на Индигирке. На строгом режиме. Там такое творится - ой-ой!

— А ты где был все это время?

— Там же…

— Почему ж тебя привезли? - удивился я. - По какой причине?

— По той же, что и тебя…

— Но в чем дело? - спросил я озадаченно.

— А ты разве не знаешь? - проговорил усмешливо Девка. - Не догадываешься?

— Видит Бог, никак в толк не возьму.

— Ну так вспомни Ванинскую пересылку.

— А что - пересылка? Что… - начал было я, но тут же в памяти моей возникла пересылочная баня - клубы пара, мятущиеся тени, кровавая пена на скользком полу… И, уже догадываясь о сути, но все же инстинктивно, не желая верить этой догадке, я сказал погодя:

— Послушай… Речь идет, насколько я понимаю, о том деле… Ну - о мокром. Так?

— Конечно, - отозвался Девка. - О чем же еще?

— Но ведь следствие уже было… Закончилось!

— Теперь это все раскручивают заново; ищут тех, кто первым начал… Ну и взялись за нас. Усекаешь?

И вот тут я забормотал слова, за которые мне стыдно и по сей день; не за слова, вернее, а за тот тон, каким они были сказаны.

— Послушай, Девка, при чем тут я? В той истории я ведь никак не замешан. Даже пальцем не прикоснулся ни к кому; ты сам это знаешь. Ну, скажи - ведь знаешь? Ска…

Что- то жалкое, искательное просквозило в этих моих словах; что-то такое, что заставило меня, смутясь, оборвать на полуслове начатую фразу. И Девка тоже почуял это. И, посопев, помедлив несколько, сказал:

— Знаю, все знаю! Только ты не ной. Не скули. Оправдываться перед прокурором будешь… Ну, а если до меня коснется - я, конечно, подтвержу, что ты тут ни при чем. Мне тебя волочь за собой по делу тоже резону нет.

— А тебе, - спросил я, заминаясь, - тебе, ты думаешь, не отвертеться?

— Мне - нет, - сказал он. - Мое дело тухлое.

— А тебя уже вызывали?

— Один раз. К старшему оперу.

— И о чем он спрашивал?

— Да, в общем-то, ни о чем конкретном, - проговорил в раздумье Девка. - Чего-то он все крутил вокруг да около… У меня такое ощущение, будто он выжидает…

— Чего же?

— Наверное, ждет каких-нибудь дополнительных сведений. Или, может, распоряжений начальства… Не знаю, старик. Да и чего гадать попусту? Рано или поздно все само прояснится!