В моей жизни неожиданно началась новая полоса: мне вдруг стало везти на женщин.

Раньше я как-то не общался с ними, не сталкивался вплотную, да и не особенно стремился к этому. Женщины казались мне (вероятно, по аналогии с матерью) существами странными, лукавыми, абсолютно чуждыми мне во всем. Теперь же все изменилось. Я словно бы открыл для себя новый мир! И мир этот оказался вовсе неплох…

Может быть, в этом сказалась особая благосклонность судьбы? А может, я стал по-настоящему взрослым, стал мужчиной?

Расставшись с Клавой, я некоторое время еще скитался в окрестных песках - вблизи железной дороги. Затем как-то ночью на полустанке подкараулил экспресс, идущий на север. Вскочил на подножку, повис, уцепившись за поручни. Дождался, покуда в окнах поезда погаснут огни, и осторожно, с помощью отмычки, проник в спящий вагон.

Я ехал без хлопот, даже с удобствами! Меня сразу же приютила, приветила проводница вагона - разбитная рыжая бабенка, уже немолодая, но вполне еще свежая. В ее каморке (в служебном отделении) я и отлеживался всю дорогу, вплоть до самого Баку.

В Баку я встретил многих старых своих приятелей. Оказался среди них и Кинто (тот паренек в клетчатой кепочке, с которым я познакомился, впервые приехав в Ростов).

Он был здесь один. Старого его партнера, Хуторянина, арестовали еще летом, во время облавы. Попал в облаву и Кинто, но сумел как-то выпутаться, бежал, перебрался в Закавказье и теперь промышлял на бакинском «Зеленом» базаре.

Все это он рассказал мне, сидя в базарной закусочной - в шумном подвале и уныло потягивая кислое местное молодое вино.

— Да-а-а, - вздохнул он затем. - Как-то все тухло, браток. И корешей надежных не осталось. И вообще… Жаль мне Ростов - веселый город! А здесь маята. Не люблю Баку. Не лежит душа. Давно бы уехал, если б не родня.

— Где ж твоя родня живет? - поинтересовался я.

— Да тут, за городом,- сказал он, - в Баладжарах. На электричке - двадцать минут.

— Счастливый человек, - пробормотал я с завистью. - Родня! Это, брат, много значит. В любой момент забредешь, отведешь душу…

Он допил вино, утер губы ладонью. Затем сказал, отставляя стакан:

— Хочешь со мной? Я сегодня как раз собираюсь туда. Должен был еще неделю назад заглянуть, но не смог, забыл, завертелся. А родители у меня обидчивые, строгие. Особенно пахан. О-о-о, это старик с характером!

— Он, вообще-то, кто? - спросил я. - Где работает?

— Вот приедем - увидишь, - уклончиво ответил Кннто.

В Баладжары мы прибыли вечером, в сумерках.

Я сразу же, с ходу, завернул в станционный гастроном, купил там бутылку доброго вина, пачку печенья и большую глянцевую коробку шоколадных конфет. «Как-никак, мы ведь в дом идем, - рассудил я, - в семью. Да к тому же еще - на ночь глядя… Надо явиться красиво!»

Кинто отнесся к этой затее несколько скептически. Покосился на сверток в моих руках, усмехнулся, хотел, видимо, что-то сказать, но промолчал.

Потом мы долго шли с ним по извилистым, залитым синью сонным улицам городка.

— Где ж твой дом? - забеспокоился я.

— Сейчас, сейчас, - отозвался Кинто, - теперь уже недолго осталось! Вот за тем поворотом…

За поворотом постройки кончились. Дальше простирался пустырь; над ним струилась и реяла тьма, разгуливал ветер - прохладный, пахнущий полынью и дымом костров.

Зыбкая россыпь огней возникла во тьме пустыря. Заливисто и коротко заржал где-то конь, тонко тенькнула гитара. И сейчас же я понял все - угадал, куда мы идем и какова родня у Кинто!

— Так ты - цыган? - спросил я его удивленно.

— Ага, - сказал он.

— Вот уж никогда бы не подумал…

— А за кого ж ты меня держал? - ухмыльнулся он.

— Ну, за кавказца какого-нибудь, - я пожал плечами, - за грузина… У тебя ведь и кличка и морда, все совпадает.

— Ага, - кивнул он удовлетворенно, - ага. Вот и ладно.

— Кстати, не только я, все так думают.

— И хорошо. И пусть думают. И ты смотри, дорогой, не болтай! - Кинто поворотился ко мне, сощурился. - Договорились?

— Ладно, - сказал я. - Но почему? В чем дело?

— Да так, вообще, - он помолчал немного. - Быть цыганом - это ведь небольшая честь. Особенно у блатных, в нашем обществе! На кой мне нужны лишние насмешки?

— Но насколько я знаю, - возразил я недоуменно, - цыгане для нас свои. Их ценят…

— Ценят, может быть, - поднял палец Кинто, - но не уважают. Да и, в общем, правильно. За что их особенно уважать?

— Ну как за что? - замялся я. - Этот ихний бродяжий дух…

— Бродяжий дух у цыган особый. Они ведь живут - и хитрят и воруют - все по своим собственным правилам! Ну а правила эти… - Кинто покривился, длинно цыкнул слюной. - А, да что говорить!

Последние слова он произнес, уже вступая в расположение табора. Обозначился черный косой силуэт шатра, заметались близкие отблески пламени. Рычащим клубком подкатился нам под ноги пес, принюхался к Кинто и затих, ласкаясь.

Откинув тряпку, занавешивающую вход, Кинто заглянул в шатер и сказал:

— Здравствуй, тату!

— Здравствуй, - отозвался низкий сильный голос, - входи!

— Я не один, тату, со мной друг.

— Тем лучше.

Спустя минуту я уже сидел в шатре на мягком ворохе тряпья.

Принесенные мною подарки пошли по рукам; я передал их Кинто, а тот - в свою очередь - старухе в цветастой шали. Старуха развернула пакет, извлекла оттуда бутылку и почтительно вручила ее коренастому морщинистому цыгану с бритым черепом и аккуратно подстриженной бородкой.

— Выпьем, тату, - мигнул Кинто.

— Выпьем, - сказал цыган, - только не это…

Он повернул бутылку, встряхнул ее. Сдвинул брови, разглядывая надпись на этикетке, затем улыбнулся, блеснув стальными зубами:

— Мускат. Это - для женщин! Сладкие помои. Какой в них толк? Нет, мы другое сообразим…

Поворотясь к старухе, он что-то ей сказал по-своему - гортанно и коротко.

Она сейчас же засуетилась. Ринулась в дальний темный угол шатра и появилась оттуда, держа в руках объемистый глиняный кувшин.

Следом за нею выползла из угла еще одна цыганка, чуть помоложе. Она тащила закуску - хлеб, брынзу, овощи.