По распоряжению врача меня поместили отдельно от прочих больных - в крошечной комнате, расположенной в конце барака, возле кладовой.

В кладовке этой орудовала Валька, больничная кастелянша, разбитная, смешливая, с круглым, в ямочках, лицом и острой грудью, туго и плотно лежащей в вырезе платьица.

Застилая свежими простынями мою постель, она наклонилась низко. И я невольно напрягся, обшаривая глазами ее грудь. Заметив это, Валька сказала тягуче:

— Не пялься… Ослепнешь.

Я отвернулся, закуривая, и почувствовал на щеке теплое прикосновение ее ладони:

— Ну, что ты? Ну, что? - проговорила она мягко. - Не волнуйся…

— А я вовсе и не волнуюсь, - пробормотал я.

— Нет? - прищурилась она.

— Нет.

— Ох, беда мне с вами, - лениво усмехнулась тогда Валька. - Вечно одно и то же… Хотя, впрочем, что ж. Дело житейское.

Затем, постлав постель, она распрямилась. Осмотрела комнату, поджала губы:

— А вы с Костей, видать, ба-а-альшие друзья.

— С чего ты это взяла?

— Ну, как же! Он еще никому таких условий не предоставлял. Отдельная палата, то да се.

— Так ведь, дура, я - остроинфекционный.

— Ну, это ты другим рассказывай, - небрежно отмахнулась Валька. - Костя мне все объяснил.

И опять она легонько провела ладонью по моей щеке:

— Ложись, миленький. Если что будет нужно - я здесь, рядом… Приду.

— Даже ночью? - спросил я, жуя папиросу, жмуря глаза от дыма.

— Смотря для чего… - она медленно повела плечом.

— Как - для чего? - сказал я медленно. - Для дела.

— Ладно, спи; - она шагнула к дверям. - Там видно будет.

Поздней ночью (я уже начинал засыпать помаленьку) дверь скрипнула тихонько… И тотчас же - словно порывом ветра - сдунуло с ресниц моих сон.

«Валька!» - подумал я, садясь на постели и жадно, пристально всматриваясь в темноту.

Щелкнул выключатель, и я увидел сухую стройную фигуру Константина Левицкого.

— Я тебя разбудил? - спросил он, усаживаясь на край постели.

— Да нет, - разочарованный, я опустился на подушку. - В общем, нет… А что такое?

— Просто решил посидеть, покалякать, - он зевнул, стукнув зубами, крепко огладил пятерней лицо. - Устал, понимаешь. А вот не спится. И вообще, тоска… Это самое проклятое время - перед рассветом! Буддийские монахи называли его «час быка» - время, когда на земле безраздельно властвуют силы зла и демоны мрака.

— Вот странно, - отозвался я, - судя по литературе, самая роковая пора - это полночь. У Дюма, например, полночь - час убийств. То же и у Конан Дойля, и у других. Да и мне самому так казалось…

— Ну, для убийц, может быть, это подходит, - сказал Левицкий, - не знаю. Тебе видней… Но здесь, понимаешь ли, речь идет о другом. Не об уголовщине и вообще не о реальных вещах, а скорее - о мистических. О вещах, связанных с глубинным, подсознательным восприятием мира. Ночная тьма на человека действует угнетающе… И самые тяжкие, томительные часы - не в середине ночи, а на спаде ее. Это еще знали древние римляне. У них по этому поводу имеется отличное высказывание. Вот послушай.

И, строго подняв кверху палец, он произнес - протяжно и певуче:

— Долор игнис анте люцем… Свирепая тоска перед рассветом.

— Свирепая тоска перед рассветом, - повторил я шепотом. - Послушай, это ж ведь готовая строка!

— Что? - подался он ко мне.

— Стихотворная строчка, говорю. Чистый ямб.

— Дарю эту строчку тебе, - сказал он учтиво. - Может, вставишь ее куда-нибудь… А лучше всего - сочини на эту тему специальное стихотворение или песню, неважно, у тебя получится. Главное в том, что демоны властвуют перед самой зарею, понимаешь? Их власть не беспредельна. Рано или поздно мрак окончится, сменится светом. И чем свирепее предрассветная тоска - тем ближе освобождение…

— Ну, брат, это уже из другой области, - проговорил я. - Это какая-то политика.

— А ты, что же, чураешься политики, боишься? - медленно спросил Левицкий.

— Да нет, - я пожал плечами. - Чего мне бояться? Просто я как-то всегда был от нее в стороне…

— Это тебе так кажется, - сказал он. - От политики никто не свободен! Никто, понимаешь? Вся твоя судьба, насколько я знаю, - прямое подтверждение этому… Да и вообще, как можно быть в стороне? Вот мы с тобой - в лагере. А ведь это результат определенной внутренней политики. Вокруг нас - ночь. И демоны зла. Их много, кстати! Они командуют нами, стерегут нас, стоят на вышках… Ты понимаешь?

Левицкий коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза, прикрылся густыми своими бровями. И я понял, ощутил, что приход его - не случаен! Я уловил это мгновенно, с острой проницательностью ночного темного бдения. Он не просто решил посидеть со мной, покалякать. Нет, он что-то задумал, у него есть ко мне какое-то дело.

— Послушай, - сказал я, вспомнив Валькины слова; мысль о ней, впрочем, не покидала меня ни на миг, - давай напрямик… Эти условия, которые ты тут мне создал, они - почему? По какой причине? Просто так - по дружбе?

— Н-ну, не только, - замялся он, - не только… Хотя, конечно, тебя я ценю высоко. И отношусь искренне, по-дружески, так же, как и к другим блатным. К настоящим, я имею в виду, к чистопородным.

— А почему, скажи мне, ты всех нас так ценишь? За что?

— Изволь, скажу, - он тяжело шевельнулся. И снова искоса, из-под бровей, глянул на меня - уколол зрачками. - Если тебе действительно интересно…

— Конечно, - ответил я. - Еще бы!

— Дело в том, - начал он, понизив голос, - что вы - блатные - представляете собой ту реальную силу…

Вдруг он поднялся, подошел к двери. Резко, рывком распахнул ее, выглянул в коридор. И затем, воротясь, усевшись подле меня:

— Ту самую силу, которая нам чрезвычайно нужна. Чрезвычайно! Без вас, боюсь, мы не сможем обойтись…

— Кто это - вы?

— Комитет сопротивления, - сказал он. - Слышал о таком?

— Н-нет…

— Ну вот. А он, тем не менее, существует. И работает весьма активно.

— Чем же он занимается?

— В данном случае - подготовкой к восстанию.

— Ого, - сказал я удивленно. - Вон вы куда хватили! Теперь я понимаю, зачем вам понадобились урки… Но, старик, по совести - это серьезно?