«Яма», в которую мы забрели, принадлежала величественной даме - генеральской вдове. Вдова владела собственным домиком: небольшим четырехкомнатным особняком, доставшимся ей по наследству от мужа, крупного армейского снабженца, скончавшегося во время Отечественной войны.

Расположен был особнячок удобно, в глубине двора, среди зарослей сирени. Двор окружал высокий забор; помимо главного входа здесь имелись еще и боковые калитки, выводящие в соседние переулки. Через одну из таких калиток мы и проникли в сад.

— Все предусмотрено, - бормотал Солома, ведя нас к дому и разгребая на ходу влажные, тяжело и сладко пахнущие кусты, - все сделано с умом. И главное - со вкусом…

Он сорвал веточку сирени, понюхал ее. И словно бы даже всхлипнул от умиления:

— Классная женщина. Она вам, ребятки, понравится. Прирожденная уголовница! К тому же еще и начитана, культурна, - Солома вздохнул. - Эх, не был бы я онанистом…

Он угадал: вдова нам понравилась!

Дебелая эта рыхлая дама в кружевной пелерине, в шелестящем шелковом платье приняла нас радушно и угостила превосходной домашней наливочкой.

— Ежели не спешите, - сказала она с улыбкой, - оставайтесь ужинать! Будут блины со сметаной и хорошие девушки…

После ужина я выбрался во двор. Зажег папиросу, медленно обошел вокруг дома и остановился, прислонясь к стене, бездумно прислушиваясь к шорохам ночи.

Я стоял под окошком, раскрытым и занавешенным шторами. Зеленоватый мутный свет проникал сквозь ткань и мягко расплескивался по траве и кустам.

Внезапно сирень посветлела, сделалась ярче, подробно и выпукло проступили из полумрака густые зернистые гроздья. Я поднял голову и увидел в окне мужскую незнакомую фигуру.

Отодвинув штору, кто-то разглядывал меня; разглядывал пристально, настороженно…

Был он немолод и лысоват, в железных очках, с запавшими щеками, с неряшливой и жидкой бородкой. Поскребывая ее ногтями, он погодя спросил стесненным, сдавленным шепотком:

— Вы кто? Вы из этих… Из уркаганов… Да?

— Из этих, - сказал я.

Вопрос показался мне странным, да и тон, каким он был задан, тоже. Он никак не вязался с обстановкой, с характером всей этой «ямы».

«Хотя, с другой стороны, - подумал я тут же, - стиль здесь особый, замысловатый… Возможно, это кто-нибудь из друзей Генеральши, такой же, как и она, «начитанный» жулик?!»

И я, в свою очередь, спросил, придвинувшись к окну:

— А вы кто?

— Это неважно, - проговорил он быстро, - не имеет значения. - И потом, усевшись боком на подоконник, добавил: - Закурить есть? Будьте так добры…

— Найдется, - ответил я и протянул ему пачку «Беломора».

Он торопливо вытряхнул из пачки папиросу и долго прикуривал, ломая спички зыбкими, вздрагивающими пальцами. Наконец задымил, затянулся жадно и сказал, остро вглядываясь в заросли сада, в сырую, шевелящуюся тьму:

— Не спится. Да и как уснешь? Все время кто-то ходит, дышит, шуршит… Вот сейчас - слышите?

Остроугольное, исполосованное продольными морщинами лицо его кривилось и подергивалось, глаза были расширены; там, в глубине их, не было видно никакого движения мысли - только страх, один только страх, тоскливое и болезненное смятение.

— Слышите, слышите! Вон там - слева, у калитки… Вам не кажется?

— Нет, - сказал я, - не кажется. Да кого вы, собственно говоря, так боитесь?

— Их, - ответил он.

— Кого - «их»?

— А вы будто не понимаете? - прищурился он, поправляя очки.

— Чепуха, - отозвался я, - здесь место надежное. Все сделано с умом и со вкусом.

— Ну по поводу вкуса можно было бы поспорить, - пробормотал он. - Да это, в общем, несущественно. А вот насчет ума - что ж… Ума у них тоже хватает, можете мне поверить! Там, в органах, не дураки работают. Нет, не дураки. Я знал многих дельных чекистов, да и самого Феликса Эдмундовича встречал когда-то.

От этих его слов мне стало как-то не по себе. И я сказал, испытывая растерянность и глухое смутное раздражение:

— Давайте, в конце концов, объяснимся… Что-то мне непонятно, кто вы такой, черт возьми?

— Не знаю, - вздохнул он, теребя бородку. - Это мне и самому непонятно.

— Вы что, - спросил я тогда, - меня, что ли, боитесь?

— Вас? - он протер очки, наморщился, опустил брови. - Нет… А впрочем… Я всех сейчас боюсь. И себя самого - тоже!

Он рывком загасил окурок, обвел взглядом помраченный сад и с треском захлопнул окошко.

Так, случайно, встретился я с любопытным типом: с опальным коммунистом, бежавшим от бериевских репрессий и скрывающимся в уголовном подполье Ростова.

Генеральша кое-что рассказала о нем. Человек этот (старый партиец, приятель покойного ее мужа) работал в Донбассе в угольном тресте и занимал там немалую должность, был замполитом - заместителем управляющего трестом по политчасти. Должность свою он исполнял старательно… Однако это не уберегло его от беды! Узнав, что на него заведено «дело» и что ему, возможно, грозит арест, он не стал, как другие, дожидаться прихода чекистов, не захотел испытывать судьбу. Он бросил дом, семью, работу - бросил все! - и исчез, спасся бегством. На что он рассчитывал? Трудно сказать. Активного политического подполья в Советской стране не существует - он это знал. Надежных друзей у него не было, сбережений тоже. А воровать он не мог и не хотел. И в результате, поскитавшись по Северному Кавказу, проев последние деньги и обносившись вконец, он очутился на ростовской товарной станции. Там его и подобрали блатные - изможденного, больного, умирающего с голоду. Некоторое время он отлеживался в одном из нахичеванских притонов, а затем перебрался сюда.

— С тех пор он здесь и живет, - сказала Генеральша, - прячется, всего боится, вечно сидит взаперти. Странный человек! Иногда мне кажется, что он сходит с ума.

— Наверное накладно держать такого нахлебника? - поинтересовался Гундосый.

— Ничего, - улыбнулась она, поправляя кружевную свою накидку, - не объест. Да и кроме того, мне иногда подбрасывают деньжат специально для него.

— Кто же? - удивился я.

— Ваши ребята, - сказала она. - Кто же еще? Блатные.