Она скользнула по мне взглядом и кивнула молча. Лицо у нее было нежное, мягкое, какое-то совсем не восточное. Но я смотрел не на него, а на руки.

В руках у женщины был таз с водой!

Я на секунду замер, не в силах отвести глаз от блистающей этой пенистой влаги. Затем шагнул к женщине, вырвал из рук ее таз и жадно припал к нему. Я начал пить… Но тут же остановился - не смог. Вода оказалась мыльной, пахнущей щелоком - женщина, очевидно, стирала в ней белье.

Я поперхнулся, закашлялся, содрогаясь. С отвращением отбросил таз и выругался грубо и зло.

Тогда женщина вдруг сказала на чистейшем русском языке:

— Чего ж ты, миленький, бранишься? Сам, небось, виноват… - и, глядя, как я плююсь и корчусь, добавила с улыбкой: - А вообще-то, не пугайся. Я тут детские штанишки простирнула, только и всего!

Затем она увела меня в юрту и угостила холодным кумысом. И вот тут-то уж я напился вволю!

А вечером мы с ней выпили водочки.

Она достала из сундука бутылку, встряхнула ее и сказала, заламывая бровь:

— Из мужниных запасов. Здесь хорошей водки ведь не сыщешь… Эту бутылочку он для особых случаев хранит. Узнает - убьет меня. Ну, да ладно!

— А где же он сейчас? - поинтересовался я.

— В отъезде, - небрежно отмахнулась она. - К родне укатил, к братовьям. Имущество после отца своего делят; все никак поделить не могут.

— И… долго он там пробудет?

— Не знаю, - сказала она и посмотрела на меня понимающе. Взгляд ее был ясен и тверд. - Не беспокойся, время есть. Денька три-четыре проживешь здесь без помех.

— Ну что ж, - сказал я, поднимая стакан, - выпьем за это!

— Ладно, - согласилась она, поднесла стакан к губам и опрокинула его с какой-то отчаянной лихостью.

Ночью мы лежали на кошме и, утомясь, насытясь друг другом, разговаривали негромко.

Женщина эта (ее звали Клавдией) поведала мне свою судьбу, рассказала ее с той внезапной и трогательной откровенностью, которая обычно присуща женщинам в постели…

История ее была проста, незатейлива и трагична.

Она родилась и выросла в Мещерских лесах - неподалеку от Спас-Клепиков (от есенинских мест). Там, в лесах, прошла юность Клавы. И воспоминания эти были самыми светлыми в ее жизни.

Жалобно причитая и всхлипывая, перечисляла она различные мелкие подробности деревенского быта - как ходят по грибы, как аукаются в рощах… Вспоминала сельские гулянки, переборы гармоники, скрип качелей… Потом все это кончилось, изменилось мгновенно и круто. Началась война, загремел и приблизился фронт. И, спасаясь от него, Клава эвакуировалась вместе с родителями на юг, в Азербайджан. Родители вскоре померли. Она осталась одна; голодала и бедствовала, мыкалась по пустынным и чужим этим местам. Работала на стройках, рыла землю. Жизнь была беспросветной и нищенской, и единственным спасением тогда казалось ей замужество.

И когда появился этот курд, этот старик, она пошла за него сразу, не задумываясь. Пошла, не любя. Но дети все же появились - и довольно быстро! Теперь их трое у нее. И ничего уже нельзя ни изменить, ни поправить.

— Ну, как нельзя! - возразил я легкомысленно. - Взяла бы да уехала. Что этот твой курд может сделать? Здесь все-таки не Иран.

— Да? - она приподнялась, мрачно вглядываясь в меня. - А дети? Им ведь мать нужна. Мать! Вы, кобели, не понимаете этого. Вам - что? У вас одна забота.

— Детей, в конце концов, можно поделить…

— Можно, конечно, - сказала она медленно. - Все можно сделать! Но ведь мы, бабы, не любим уходить наугад, в пустоту. Если бы нашелся кто-нибудь, взял бы меня такую, какая есть, - я бы сразу ушла! Не глядя… Я бы век была благодарной. Ноги бы мыла ему и воду пила.

Голос ее сорвался вдруг. Она заплакала, уткнувшись в ковровую подушку. И я долго гладил ее по теплой, вздрагивающей спине… Гладил и молчал.

Что я мог ей сказать? Что я не гожусь для нее - что я вор, отщепенец, бездомный бродяга? Что я убил человека и теперь скрываюсь от властей?

Я молчал. Потом попробовал все же заговорить… Но она оборвала меня, перебила, провела ладонью по моей щеке и усмехнулась сквозь слезы:

— Не надо. Молчи. Давай-ка лучше выпьем еще!

Так вот я провел три дня, наслаждаясь уютом и женским теплом.

Я получил ее - после всех моих бед и мытарств - как некую награду, как утешение… А что, в конечном счете, может быть выше такой награды?