— Ну, а к ребенку как он относится?

— Да как. Известное деле! Если уж любит - все остальное пустяк… Хорошо относится, по-родительски, справедливо.

— А парнишка, он что - действительно сероглазый?

— Сама видела, - отвечает мне пожилая сухощавая цыганка, - глаз серый, с желтизной. А личико щуплое, плаксивое, губастое…

«Мой, - соображаю я, - ну, конечно! - И чувствую торопливые тяжкие толчки в сердце: «Мой! Мой! Мой!»

И снова я хлещу водку, заливаю горе веревочкой, шатаюсь в беспамятстве по притонам.

А затем - как при вспышке магния, при слепящем свете бесшумного взрыва - возникает передо мною плачущая, разгневанная, словно вдруг постаревшая Марго.

— Что ты делаешь, подонок? - говорит она вздрагивающим голосом. - Что вытворяешь? Учти: если ты не прекратишь свой маразм, я от тебя уйду!

Так прошло полтора месяца. И наконец я очнулся.

Было это, помнится, в сумерках; уже близилась полночь. Моросил весенний дождичек, чавкала под сапогами грязь. Покачиваясь, с трудом дотащился до дому. Взглянул, запрокинул голову на наши окна (мы снимали квартиру на четвертом этаже) и увидел, что окна темны.

«Спит, наверное, - с умилением, с жалостью подумал я. - Притомилась, бедная… Господи, какая же я все-таки свинья!»

Торопливо поднялся я по лестнице. Отомкнул дверь. Вошел - и понял все. И тотчас же протрезвел.

Марго исчезла; она выполнила свою угрозу! Опустелая квартира носила следы поспешного ее отъезда. Всюду царил беспорядок: валялись клочья упаковочной бумаги, обрывки бечевок, какие-то тряпки.

На столе, на замусоленной клеенке, стояла недопитая бутылка водки, виднелась пепельница, густо набитая окурками. А рядом - белел конверт.

Это было письмо Копченого, я узнал его сразу.

Марго вернула его мне, как бы говоря этим, как бы давая понять: «Все кончено. Теперь - проваливай!»

Любил ли я ее? Да, конечно. Мне было легко с ней, безоблачно и спокойно. Пожалуй, даже слишком безоблачно, чересчур спокойно. И в этом-то, вероятно, была вся беда! Ее заботливость, се теплоту и нежность я по неопытности принимал как должное, как нечто само собой разумеющееся… И потому не ценил. Не ценил точно так же, как все мы до поры до времени не ценим те простые блага, что дарует нам жизнь: воздух, которым мы дышим, зелень, которую портим и мнем.

И лишь теперь, после исчезновения Марго, понял я вдруг, что потерял что-то такое, чего никогда мне уж больше не обрести. Я словно бы сразу осиротел, почувствовал себя пустым и неприкаянным.

Я сравнивал Марго с другими женщинами, в частности, с Машей. У цыганки родился сын, весьма возможно - от меня. Мне очень хотелось их повидать… И все же я знал: никогда у меня с ней не было и не будет впредь - не может быть! - такой полноты единения, такой безыскусной близости, как с Королевой Марго. Ее не будет никогда, ни с кем! В этом смысле моя Королева - единственная…

И вот сейчас я утратил, упустил из рук единственный этот редкостный случай. Упустил по причинам, неясным мне самому. По глупости? По бездарности? Из-за странной душевной лени?

— Что же делать? - громко сказал я. И в тишине помраченных комнат голос мой прозвучал неожиданно хрипло и дико. - Что? Ехать за Марго вдогонку? Но куда? Где ее теперь искать? В ее распоряжении не один только Ростов - вся страна. И если уж она захочет скрыться по-настоящему, мне ее никогда не найти!

«А может, и не надо искать, - тут же подумал я. - К чему суетиться?! Во всем, что происходит, есть своя внутренняя логика… Я потерял всех, кого любил. И теперь меня ничто уже здесь не держит. Не пришла ли пора воспользоваться письмом?»

Я осмотрелся устало - и только сейчас заметил, что темнота иссякла, кончилась. В окна уже ломился рассвет. На полу и на клеенке стола лежали оранжевые квадраты. И ослепительно, и влажно светилось бутылочное, пронизанное солнцем стекло.

Невольно я потянулся к бутылке (там еще оставалось - на доброе похмелье), но сейчас же отдернул руку: к черту! Хватит распадаться! Пора, наконец, выходить из виража.

В первой же закусочной, куда я завернул позавтракать, мне встретилась знакомая шпана.

В основном, это были карманники, трамвайные ширмачи. Они начали с утра, чуть свет, и сейчас подкреплялись перед работой. Левка Жид - длиннолицый, рыжий и разбитной - помахал мне издали рукой и широким жестом пригласил к своему столу.

— Садись, Чума, - сказал он, - есть разговор, - и затем - со свистом обсасывая куриное крылышко: - Слушай, ты куда это запропастился? Тебя второй день ищут. По всей Одессе. С ног сбились.

— Кто ищет? - дернулся я. - Марго?

— Нет, мы.

— А Марго где?

— Уехала.

— Куда?

— Не знаю, - он облизал пальцы, отодвинул тарелку. - Мы к вам домой позавчера утром заходили - Марго как раз барахлишко увязывала, на вокзал спешила… Спросили про тебя - так она нас таким матюгом покрыла, ой-ой! Что это у вас стряслось? - Левка прищурился. - Поссорились?

— Поссорились, - подтвердил я уныло, - в общем-то, я сам во всем виноват. Запил, распустился, по девкам шляться начал…

— То-то мы тебя нигде разыскать не могли, - проговорил Левка с укоризной.

— А на что я вам? В чем дело?

— Так ты не в курсе? - хохотнул Левка. - Хорош, ну, хорош!

— Ладно, - сказал я, - ты - короче.

— Была всеобщая сходка.

— Так. И что же?

— Речь шла о том, кого послать на международную конференцию… Про это ты хоть знаешь что-нибудь?

Я знал кое-что, слышал давно, еще в бытность мою в Ростове. Солома, Чабан и другие старые урки частенько говорили о необходимости созыва такой конференции. Что-то они даже предпринимали тогда: рассылали письма, обсуждали организационные детали. Однако все это казалось мне несерьезным. И теперь я с удивлением узнал о том, что конференция эта - событие вполне реальное.

— Толковищс продолжалось два дня, - рассказывал Левка. - Шуму было - можешь себе представить! В общем, утвердили десять делегатов, в том числе и нас с тобой.

— За что ж такая честь? - усмехнулся я.

— Ну, меня решили послать потому, что я знаю языки, - пояснил Левка. - Немецкий знаю, польский, еще по-английски немного.