Расскажу о нем как сумею.

«Когда мне было четырнадцать лет, то есть через год после видения на поле, как-то вечером мы ожидали отца с ярмарки в Киллоло. Мать не ложилась спать, так как хотела его встретить, а с ней сидел и я, ибо ничего не любил больше подобного бодрствования. Мои братья и сестры, работники фермы, даже мужчины, пригнавшие с ярмарки скот, — все уже мирно спали в своих постелях. Лишь мы с матерью сидели в углу у камина, болтали о том о сем и приглядывали за ужином отца, подогревавшимся над огнем. Мы знали, что отец должен был вернуться раньше тех, кто пригнал скот, поскольку ехал верхом. Он сказал нам, что дождется, пока погонщики выберутся на хорошую дорогу, а затем поспешит к дому.

Наконец, мы услышали голос отца и стук в дверь его тяжелого кнута. Мать встала с места и впустила отца в дом. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь видел своего отца пьяным, в отличие от моих сверстников. Но, конечно, он мог позволить себе, как и всякий, стаканчик-другой виски и потому обычно возвращался с ярмарки чуть навеселе, добродушный, с радостным румянцем на щеках.

Нынче же он выглядел потерянным, бледным и печальным. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, бросил их к стене у двери, затем обнял мать и горячо ее поцеловал.

„Добро пожаловать домой, Миихал“, — сказала она, отвечая таким же сердечным поцелуем.

„Храни тебя бог, женушка“ — ответил он.

И, обняв ее еще раз, отец повернулся ко мне. Я давно уже дергал его за руку, ревниво ожидая внимания к себе. Я был маленьким и легким для своего возраста, поэтому он поднял меня и поцеловал, а затем, пока мои руки обвивали его шею, сказал матери: „Запри дверь, милая“.

Она так и сделала, а отец, все еще в унынии, поставил меня на пол, подошел к огню и уселся на стул, вытянув ноги к сверкающим углям и тяжело опустив руки на колени.

„Ну же, Мик, дорогой, очнись, — сказала моя мать, явно охваченная тревогой, — расскажи, как шла торговля, все ли было хорошо на ярмарке, или что-то не в порядке, может быть, какие-то проблемы с лендлордом? Что тебя гложет, Мик, драгоценный мой?“

„Ничего такого, Молли. Коровы, благодарение Господу, продавались хорошо, с лендлордом у меня все в порядке, да и остальное тоже. Все прошло без сучка без задоринки“.

„Ну, раз все в порядке, то принимайся за ужин, Мики, он как раз подогрелся, и расскажи нам, что новенького“.

„Я поужинал по дороге, Молли, и сейчас совершенно не хочу есть“, — ответил он.

„Поужинал по дороге?! Зная, что ужин ждет тебя дома и что жена из-за тебя не спит!“ — выкрикнула мать с упреком.

„Ты меня не поняла, — ответил отец. — Тут такое случилось, что я всякий аппетит потерял. Ладно, Молли, не буду темнить, а то мне, может быть, недолго осталось, так что я все тебе расскажу. Вот какое дело — я видел белого кота“.

„Боже сохрани нас!“ — воскликнула мать, мгновенно побледнев, затем попыталась обратить все в шутку и рассмеялась: „Ха! Ты решил подшутить надо мной! Это, наверное, был белый кролик, который в то воскресенье попал в ловушку возле Грэди, в лесу; а еще вот Тейгю видел вчера большую белую крысу“.

„Это был не кролик и это была не крыса. Ты что ж, думаешь, я не смогу отличить кролика или крысу от большого белого кота с зелеными глазами размером с полпенни. Спина у него изогнулась на манер моста, он пробежал впереди, пересекая мне дорогу, и, если б я остановился, то он наверняка стал бы тереться о мои ноги, а то, глядишь, еще вцепился бы когтями мне в глотку — если это вообще был кот, а не что-нибудь похуже!“

Отец совсем тихо закончил свой рассказ, глядя прямо на огонь, провел своей большой ладонью по лбу, потом еще раз и, наконец, тяжело вздохнул, почти застонал.

Охваченная паникой мать молилась. Я тоже был ужасно напуган и готов расплакаться, потому что знал про белого кота.

Похлопав отца по плечу, чтобы хоть немного подбодрить, мать склонилась над ним, поцеловала, и тут же разрыдалась. Отец сжимал ее руки в своих и выглядел очень обеспокоенным.

„Вместе со мной в дом ничего не проникло?“ — очень тихо спросил он, повернувшись ко мне.

„Нет, отец, — сказал я, — разве что седло и уздечка, которые ты держал в руках“.

„Ничего такого белого не прошло в дверь вместе со мной?“ — повторил он вопрос.

„Нет, вообще ничего“, — ответил я.

„Ну и хорошо“, — сказал отец и, перекрестившись, стал что-то бормотать про себя — я понял, что он тихонько молится.

Дождавшись, когда отец закончил, мать спросила, где он увидел это впервые.

„Когда ехал по маленькой дорожке, я подумал, что все остальные остались на большой дороге со скотиной и некому, кроме меня, присмотреть за лошадью. Я решил, что могу оставить ее там, внизу, на лугу, и я ее туда направил, она была спокойной, ни один волосок на ней не шелохнулся. Я все время ехал верхом, а когда отпустил лошадь и повернул к дому — седло и уздечка были у меня в руках — тут-то я и увидел „это“. Оно выскочило сбоку от тропинки, где трава густая и длинная, пересекло мне дорогу, потом вернулось назад, и так появлялось то с одной, то с другой стороны — и все глядело на меня своими сверкающими глазищами; потом мне показалось, что оно ворчит уже где-то сзади, за мной — совсем близко, и это продолжалось до тех пор, пока я не подошел к двери и не позвал вас, и тут вы меня услышали.

Что же в этом происшествии так взволновало моего отца, мою мать, меня самого и, наконец, всех соседей, почему оно вызвало столь дурные предчувствия? Дело в том, что мы все до одного поняли встречу с белым котом, как предупреждение отцу о близкой смерти.

До сей поры такие предзнаменования всегда сбывались. Это случилось и теперь. Через неделю отец подхватил простуду, которая меньше чем за месяц свела его в могилу“.»

На этом месте мой честный друг Дэн Донован прервал свой рассказ, и по бесшумным движениям его губ я понял, что он молится о душе своего отца.

Чуть погодя он возобновил повествование.

«Вот уже 80 лет минуло с тех пор, как это предзнаменование впервые коснулось нашего семейства. Восемьдесят? Да, именно так. 90 — ближайшая отметка. В прежние годы мне доводилось беседовать со многими стариками, которые ясно помнили все, связанное с этим заклятием.

А произошло тогда вот что.

Мой двоюродный дед, Коннор Донован в свое время имел в Драмганьоле старую ферму. Он был богаче моего отца и даже моего деда, он арендовал Балрэган и имел на этом хорошие деньги. Но деньги не смягчили его каменного сердца. Мой двоюродный дед был жестоким человеком, во всяком случае — распутным, а это и означает, что в глубине души человек жесток. Он изрядно пил, сквернословил и богохульствовал в раздражении, и все это было не на пользу его душе.

В те времена жила одна чудесная девушка, из семьи Коулмэнов, что жили в горах неподалеку от Кэппер Каллена. Говорят, там больше такие не живут, что их семейство уже прекратило свое существование. Годы неурожая и голода многое меняют.

Ее звали Эллен Коулмэн. Семья была небогатая. Но девушка была такой красавицей, что для любого могла считаться хорошей партией. Однако худшей судьбы, чем та, что выпала бедняжке, не вообразить.

Моему двоюродному деду Кону Доновану — да простит его Господь! — порой случалось видеть Эллен во время его поездок на ярмарки и в другие места. Он влюбился в девушку, да и кто бы не влюбился?

Он с ней дурно обошелся. Обещал жениться и уговорил с ним уехать, а потом нарушил свое слово. Старая, как мир, история. Она ему наскучила, к тому же он хотел добиться успеха в жизни, завоевать место под солнцем; и вот он женился на девушке из семьи Коллопай, за которой давали большое приданое — 24 коровы, семьдесят овец и сто двадцать коз.

Он женился на Мэри Коллопай и стал еще богаче, а Эллен Коулмэн умерла от горя, однако это не особенно потревожило крепкого фермера.

Он очень хотел иметь детей, но их не было, что стало, пожалуй, его единственным наказанием, поскольку все остальное шло в полном соответствии с его желаниями.