— Нехристь я. Нет во мне любви к врагам моим.

Когда они вошли в проходную, охранник почему-то спросил у Морковина пропуск («Новенький?» — с удивлением подумал Морковин, его в тюрьме хорошо знали), а посмотрев на пропуск, просил подождать.

— Чего ждать?! — закричал вдруг следователь и выругался.

— Спокойно, гражданин, — строго сказал охранник.

«Погоди, тебе начальство сейчас покажет „спокойно“», — злорадно подумал Морковин. Только вот присутствие Берестова смущало его. Появился комендант тюрьмы, почему-то очень веселый. Он семенил к Морковину, улыбался.

— Ай, как некрасиво вы поступаете, — сказал он, — такому лицу, как часовой, даете такой пропуск.

Морковин смотрел на них подозрительно. «Что же это может быть?» — думал он.

— Он же сидел себе дома, — продолжал комендант, — он лечил горло ромашкой. Денис Петрович, расскажи ему, что такое советская власть.

— Решением ВЦИКа, — наставительно начал Берестов, — военно-транспортные трибуналы уничтожены. Во время революции и гражданской войны, как вы знаете, нам некогда было думать о правовых нормах и писаных законах. Враги с нами ох как не церемонились, и мы с ними церемониться не могли. Наш суд был скор тогда, а нередко и жесток. Иначе и быть не могло. Ну а теперь, как вы опять-таки знаете, советская власть стоит крепко, у нее теперь есть время для того, чтобы разобрать спокойно, кто прав, кто виноват. Вот почему ликвидированы все губернские и транспортные трибуналы, вот почему вместо многочисленных судов — особых и чрезвычайных— вводится народный суд. Это называется революционной законностью. Видите, товарищ Морковин, против вас сама советская власть.

Через несколько дней Берестов привез из губернии новую весть: дело инженера решено было слушать в их городе, в выездной сессии губсуда и в присутствии всей общественности. Заседателями в этот раз предполагали вызвать двух ткачих с местной фабрики. Словом, готовился общественно-показательный процесс. «Пускай народ сам разберется, — будто бы сказали в губернии, — пусть политически растет. Пусть скажет свое слово».

— Хорошо это или плохо? — спрашивал Борис.

— Хорошо, хорошо, все хорошо, — раздраженно ответил Берестов, — одно только плохо: мы до сих пор ничего не знаем. Мы не знаем, кто предал Ленку, мы не знаем, кто ранил Павла, мы до сих пор не можем доказать, что Левка — это бандит.

— А кто будет защитником?

Да, среди десятка других вопросов этот был не последним. Кто будет защитником? Сам инженер не настолько еще окреп, чтобы выдержать ту жестокую битву, которой предстояло разыграться на суде. Кроме того, дело было так запутано, а он хоть и был главным действующим лицом, принимал в нем такое пассивное участие и знал о нем так мало, что не мог бы защитить себя. Защитник был необходим. Однако Берестову не хотелось обращаться в губернскую коллегию защитников. Он их не любил.

— Знаете ли вы пятьдесят седьмую статью УПК? — спросил он как-то Макарьева.

— Нет, разумеется.

— А эта статья гласит: защитником обвиняемого могут быть близкие родственники (это значит бабка Софа — не пойдет), уполномоченные представители госпредприятий и учреждений, профсоюзов и прочее. Согласятся ваши рабочие послать вас защитником на процесс?

— Еще бы.

— А не боитесь?

— Конечно, боюсь. Только вы тогда на что?

Тысячи дел требовали присутствия и участия самого Дениса Петровича. Да и у постели Водовозова он должен был дежурить сам, и в тюрьму к Дохтурову должен был сам прийти. «Славно я пристроил моих друзей», — думал он, невесело усмехаясь.

В больнице у Водовозова, где слышалось непрерывное воспаленное бормотание, было все-таки не так тоскливо, как у Дохтурова в тюрьме. Берестов не раз приходил сюда, пользуясь тем, что комендант смотрит сквозь пальцы на его визиты.

— Вы верите в то, что у вас сидит диверсант? — спросил его как-то Берестов.

— Такой приличный молодой человек, — ответил комендант и вздохнул. Денис Петрович понял: он верит в диверсию и стесняется.

С часовым, стоявшим у дверей камеры, дело обстояло хуже. Он смертельно боялся Дохтурова и потому ненавидел его.

— Отойди, гад! — истерически кричал он всякий раз, как Александр Сергеевич приближался к двери.

Денис Петрович, как всегда, переступил порог тюремной камеры с очень неприятным чувством — словно боялся, что и его тоже отсюда не выпустят. Дохтуров полулежал на жесткой койке, в руках его была книга, которую он из-за темноты читать не мог. На столе можно было различить миску из-под еды.

— Как харчи? — весело спросил Берестов. — Повар не пересаливает?

— Это в каком смысле?

— В буквальном. А не то у меня Клавдия Степановна влюбилась, что ли…

— Нет, скорее недосаливает.

По голосу было слышно, что Дохтуров улыбается. По-видимому, он считал, что Берестов занимает его беседою.

— Ничего, — сказал Денис Петрович, — Павел у меня тоже за решеткой. Да еще за какой толстой. И страж к нему тоже приставлен. И тоже с винтовкой.

— Боитесь вторичного покушения?

— Очень.

Они помолчали.

— Что Сергей? — спросил инженер напряженным голосом.

— Уже совсем здоров.

«Совсем здоров? — подумал Дохтуров. — И мне не написал?» «Да, вот записки я не принес, — подумал Денис Петрович, — но написать письмо — дело непосильное для мальчишки». — «Ну да это и понятно, я бы сам не мог ему написать…» — «Вот видите, вы ведь тоже ему не написали».

Так в большинстве случаев шли у них теперь разговоры— два-три слова вслух и длинные молчаливые диалоги.

«Пожалуй, действительно, будьте сейчас пока вы между нами». — «Давайте, лучше уж я».

В камере становилось все темнее.

— Читали сегодня?

— Читал, да как-то…

«Как-то странно читать, когда у тебя нет будущего». — «Ну понятно, читаешь всегда для своей будущей жизни. Но она будет!»

— Ну посмотрим, — ответил Дохтуров, — будем посмотреть, как говорил один наш знакомый немец. Катя его очень любила.

Катя это была жена, Сережина мать. «Хорошо, что ее уже нет в живых». — «Да, сейчас ей было бы трудно. Ну ничего, все будет хорошо, мы тоже без дела не сидим».

— От Митьки Макарьева пар валит, — сказал вслух Берестов, — изучает криминалистику.

— Группы крови, — инженер снова улыбнулся. — Никогда не думал, что кто-нибудь будет так интересоваться моей неблагородной кровью.

Они замолчали, но на этот раз их разделило глухое и неловкое молчание.

— Вы не очень огорчайтесь, если дело не выйдет, — сказал Дохтуров, — вы, кажется, сделали все, что могли.

— У меня было два друга… — глухо сказал Берестов.

«Обоих я чуть было не прозевал. И обоих спасу во что бы то ни стало».

— Я знаю. Но если только это будет в ваших силах, — ответил Александр Сергеевич.

«Во что бы то ни стало», — стиснув зубы, думал Денис Петрович.

В розыске все были в сборе. Макарьев с Борисом сидели в берестовском кабинете над делом Дохтурова. Тут же на диване Ряба чистил наган. Было сильно накурено. Денис Петрович почувствовал огромное облегчение, попав к своим.

— Борис, — сказал он почти весело, — немедленно разыщи своего театрального старикана. Ряба — в больницу за сводкой. А ты, — обратился он к Макарьеву, — садись за изучение этой самой крови. Вот тебе книга — выручай.

— Я и в этих-то бумагах ни хрена не понимаю, — мрачно сказал Макарьев.

«Эх, сюда бы сейчас Водовозова!» — подумал Денис Петрович.

— Давайте обсудим положение, — сказал он, — все зависит от того, какие доказательства представим мы на суд и в какой степени сможем опровергнуть доводы бандитов. Иначе говоря, сейчас все зависит от нас, и только от нас. Пока единственное уязвимое место у них — это выстрел. Бандиты утверждают, что выстрелили в инженера у путей. Поэтому важно на суде (и только на суде, до суда об этом ни слова) выяснить, когда был сделан выстрел, иначе говоря — сколько времени прошло с момента выстрела до появления поезда, машиниста и пассажиров. По показаниям бандитов, должно быть немного, между тем у нас есть медицинский акт, подписанный Африканом Ивановичем, — вот он, — что с момента выстрела прошло не менее полутора часов. Это подтверждает показания инженера о том, что его ранили на болоте, далеко от полотна…