— И вот тут-то, — торжествующе сказал Борис, — тут-то и нужно сказать про кровавое пятно, которое мы нашли. И согласно группе крови…

Берестов помолчал.

— Борис, — сказал он мягко, — такие были дни, я не хотел тебе говорить — больно уж много на нас свалилось всяких бед… Понимаешь, экспертиза показала, что это кровь совсем другой группы и, значит, принадлежит она совсем не инженеру.

— А кому же?!

— Я не знаю — кому.

— Но этого не может быть!

— Увы, это так. Старик, делавший анализ, мастер своего дела, я был у него тогда.

— А не мог он…

— Что ты, честнейший старик. Он сам в отчаянии, он понимает, что от этого зависит жизнь человека, но ничего не может поделать — что есть, то есть. Так что дела у нас обстоят пока не очень важно. А бой будет не на живот, а на смерть: прокурором в наш город назначен Морковин.

Они долго сидели в розыске, занятые каждый своим делом. Потом Борис привел Асмодея, разговор с которым, конечно, сильно затянулся, так как старик не умел разговаривать кратко.

Словом, рабочий день их кончился, когда на улице уже светало. Денис Петрович вышел из розыска и направился к Рябиному дому. Было то безукоризненно умытое утро, когда кажется, что жизнь готова начаться сначала.

Послышались шаги. Он обернулся. По улице шла Кукушкина. За ней на равном расстоянии — не приближаясь и не удаляясь — следовала Нюрка.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

И вот наступил день суда.

Суд должен был происходить в клубе. Судьи — ткачихи с городской фабрики и один паренек из губсуда — сидели на сцене за столом, где обычно помещался президиум; места сторон представляли собой простые канцелярские столики об одной тумбочке, а скамья подсудимых была действительно скамейкой, сколоченной из мохнатых досок и поставленной к стене.

Стоит ли говорить, что народу собралось очень много, он заполнил не только весь зал заседаний (как мы для простоты будем называть внутренность бывшей церкви), не только все здание, но и почти весь церковный двор. Да иначе и быть не могло. Еще бы: подсудимый был известный и до сих пор уважаемый человек, обвинение же представлено бандитами, которые оказались вовсе не бандитами. Словом, город бурлил.

Много толков было и по поводу судей. Что за человек был парень из губсуда, никто не знал. Зато заседателей знали очень хорошо.

Это были, как говорилось тогда, «выдвиженки», ткачихи с местной фабрики Василиса Степановна, или просто Васена, как называли ее в прядильном цехе, и Екатерина Ивановна, известная на весь город своим утиным носом и многодетностью. Именно потому, что их можно было встретить у колонки за водой или в очереди за постным маслом, особого почтения к ним не было.

— Эти рассудят, — говорили городские скептики.

Вообще казалось странным, что такое сложное дело не перенесли в более высокую инстанцию, а оставили в маленьком уездном городке.

Итак, зал был набит. Приехало губернское начальство, собрались «представители местной прессы». Некоторое время общее внимание привлекал небритый старик в очках, который сидел в первом ряду, подняв острые коленки. Оказалось, что это судебный эксперт. Он сидел и жевал губами.

Прошел взволновавший всех слух, что на процессе присутствует кто-то из центральной газеты. Зал гудел от напряжения.

Наконец вошли судьи. Ткачихи были встречены ироническим ропотом и страшно смутились. За один из столиков сел Морковин, за другой — Макарьев, заметно старавшийся делать вид, что все это ему не впервой. Лицо. Морковина было непроницаемо настолько, что усы его казались наклеенными.

Все заметили, что к Левке, который сидел в переднем углу, сбоку у окна, подошел Николай и что-то сказал, но что, этого никто не услышал. А разговор их был короток.

— Милка все-таки пришла, — сказал Николай.

— Учтем, — ответил Левка. Он был подтянут и весел.

Берестов сидел сзади, близко от прохода, чтобы в случае чего можно было выйти, — хотя при такой давке и это было делом нелегким. К нему протиснулся Борис.

— Как? — спросил Денис Петрович.

— Неважно, — тихо ответил Борис, — говорят, жар усилился.

Судья открыл заседание, и тогда из бывшей ризницы двое милиционеров вывели подсудимого. Все так и впились в него глазами. Милка не отрываясь смотрела на него.

Он был очень бледен, чисто выбрит, совершенно спокоен и — она поняла это, как только его увидела, — совершенно недоступен для нее. Пусть обвинен во всех смертных грехах, пусть судим, пусть даже осужден и проклят, все равно недоступен.

Сережа, зажатый между какими-то мужиками в самом последнем ряду, долго не смел поднять глаз. Наконец он собрался с силами и взглянул. Такой близкий и такой далекий, отец был прекрасен. Сережа боялся увидеть следы болезни и страданий на его лице, однако он изменился очень мало. А держался так непринужденно, словно был не на скамье подсудимых, а сидел на поваленном дереве в лесу около своего моста. «Я уеду, даю тебе слово, — думал Сережа, — ты меня никогда не увидишь. Только останься жив».

Две скамьи занимали жители поселка во главе с председателем поссовета дядей Сеней. Семка Петухов не сидел, а восседал. Софья Николаевна поместилась рядом с тетей Пашей.

— Представьте, — говорила она, — стоит мне дотронуться вот тут (она, пригнувшись, указывала на поясницу), как сейчас же по ногам бьет как будто током. От чего это может быть, как вы думаете?

Тетя Паша смотрела вперед неугасимыми и страшными глазами.

Судья спросил что-то Дохтурова, но зал все никак не мог успокоиться, и поэтому никто не расслышал— что. Инженер ответил. Затем судья вызвал свидетелей. Поднялся Левка со своими парнями, проплыла бабка Софа, вышли Борис с Костей, Кукушкина и другие. Дошла очередь и до Милки.

Не поднимая глаз, прошла она меж скамеек, ни жива ни мертва поднялась на сцену. Занятая мыслью об Александре Сергеевиче, который должен был сейчас ее видеть, она сперва даже и не заметила, что стоит между Левкой и Николаем, а сзади еще двое парней из банды. Конечно, здесь, на виду у людей, ей не грозила никакая опасность, однако она поняла, что кольцо это создалось вкруг нее неспроста, и сердце ее сжалось.

Судья сказал что-то об ответственности за ложные показания; на лицах Левки и его парней, как, усмехнувшись, отметил про себя Берестов, было написано в этот миг живейшее участие, — после чего все они были удалены из зала.

Судья встал (ткачихи остались сидеть. «Глядите, сидят, язык жуют», — явственно сказал кто-то в толпе) и прочел по бумажке, что Дохтуров Александр Сергеевич, тридцати шести лет, вдовый, беспартийный, обвиняется в злостной контрреволюции, выразившейся в том, что он пытался взорвать поезд с советскими гражданами. На вопрос, признает ли он себя виновным, Дохтуров ответил отрицательно, чем вызвал ропот в толпе.

Ему задавали вопросы, он отвечал очень кратко. История, которую он рассказал, звучала неправдоподобно, он, видно, и сам это понимал.

Потом вызвали свидетеля Льва Курковского.

— Имя, отчество и фамилия?

Левка ответил.

— Чем занимаетесь?

— В Москве в институте учусь. Вот справка.

И он протянул судье бумажку.

— Что делаете в городе?

— Приехал отдохнуть на лето.

— На что живете?

— Стипендию получаю. Мать немного зарабатывает.

Левка одет был в косоворотку и держался очень скромно.

— Ну, как было дело… — как бы в замешательстве начал он. — Дело было, значит, так. Была у нас компания парней, не очень чтобы хорошая мы были компания, но ничего плохого мы тоже не делали. Ну вино, конечно, пили, ну там барышни…

— Разлагались, значит? — спросил чей-то злой голос.

— Не то чтобы разлагались, а вообще… Ну, словом, я себя не защищаю, именно себя, потому что большинство наших парней — это рабочий люд. Многие из крестьян. Но веселились мы слишком много, вот что, и пошла о нас дурная слава. Я считаю, что только поэтому к нам враг и обратился.