Две дюжины рук подняли его на воздух и стали укладывать в снаряд; он сделал какое-то движение правой рукой, закричали: «опустите руку», и крышка закрылась.

Снаряд, висевший поперек вагона, поднявшись, повернулся и поместился вдоль вагона, под самой его крышей, причем был вдвинут в назначенное для него место. Поезд тронулся без звонков и без свистка. Быстрота его движения быстро возрастала; громадный резервуар, наполненный паром под очень высоким давлением, выдавался много вперед, почти на третью часть всего вагона в сжатом виде, который двигался электрической силой; эта грудь должна была проникнуть через отверстие в стальных стенках до казенной части орудия; поступая туда, раскрыться спереди, передать весь свой пар массе с тонкими стенками стеклянных трубочек, часть которых наполнена жидким воздухом, а часть — жидким водородом, одновременно с паром попавшими сюда из медных труб среди спирали; задней же своей частью из литой стали со свинцовым кольцом заклепать наглухо оставленное отверстие в казенную часть.

Вагончик с провожающими затормозился на 17-й версте, будучи зацеплен за рукояти платформы, на которой прежде лежал снаряд, а теперь стоял машинист, и раздвижной вагон быстро растянулся до 700-саженной длины. Машинист (тоже акционер) быстро спрыгнул с платформы на крышу маленького вагончика, дав предварительно полный ход машине. Раздался легкий треск электрических искр и на всем ходу растянутый вагон стал сжиматься, а маленький вагончик сильно от него отставать.

Стальной холм был со всех сторон окружен публикой, прибывшей уже в тридцати поездах, которая стояла от него в почтительном отдалении, саженях в 20-ти. Стоявшие около металлической башни, поддерживающей длинное дуло орудия, два паровика, занятые выкачиванием воздуха из дула, уже перестали работать и верхнее отверстие дула было закрыто крышкой, состоящей из нескольких сегментов; открыть же эту крышку должен будет тот остаток воздуха, который снаряд погонит перед собой.

Вагон-паровик достиг, окончательно сдвигаясь, стальной стены или первого ломтя ковриги и вся сталь ковриги сомкнулась настолько быстро, что глазу трудно было проследить, как это случилось. Затем из дула показалось что-то вроде молнии; все махали шляпами и платками, как будто отлетающий мог их видеть. Вся стальная масса холма дрожала, как в лихорадке, хотя она была поставлена своей ровной и нижней поверхностью на глубоко заложенном цокольном фундаменте.

В продолжение многих секунд холм издавал какой-то звук, похожий на отдаленную бурю с особенным треском, слышным внутри холма. Металлическая башня, вместе с главным цилиндром орудия, еле заметно качалась; но вот до ушей зрителей долетел звук динамита, как-то не особенно звонко, но вполне слышный. Этому звуку предшествовал громоподобный звук, производимый воздухом, заполнявшим огненный путь снаряда. Началось сильное течение воздуха снизу вверх; два-три облачка, проходившие вблизи от пути снаряда, быстро бросились на этот путь, а почти чистое небо как-то особенно тяжело вздохнуло — протяжным глубоким вздохом, причем стало покрываться мелкими восходящими облаками и вскоре пошел дождик, как бы воздух оплакивал случившееся. По расчету времени, прошедшего от сжатия стальной ковриги до момента, когда звук динамитного взрыва достиг слуха зрителей, оказалось, что взрыв последовал на третьей версте от стального холма, стало быть, и трехверстный огненный столб был моментально произведен взрывом гремучего газа, образовавшегося из смеси воздуха с водородом.

Теперь толпа сожалела исчезнувшего, мало надеясь на удачный исход его экскурсии, — особенно дамы, — не только слез, но и обмороков было вволю.

Из подкатившего вагончика выскочил режиссер, который отыскивал представителя противной фирмы, но тот куда-то скрылся.

Весь стальной холм страшно охладился от испарения оставшегося жидкого воздуха и стал покрываться белым налетом осаждавшихся из окружающего воздуха водных паров. Всякий счел своей непременной обязанностью поковырять этот налет — кто тростью, а кто просто ногтем.

Разносчики газет, в которых описывалась биография улетевшего (конечно, вымышленная), заработали тоже хорошие деньги. Поезда стали наполняться отъезжающей в Нью- Марс публикой, где предполагался громадный митинг.

Около холма все опустело и только около пасти, в которую вылетел раздвижной вагон, торчали расщепившиеся стальные брусья, напоминая ту растительность, которую так тщательно обривает американец, и перед холмом валялись обломки футляров, колес и динамо-машин, валялись вокруг, как объедки от адского завтрака великана.

— Господа! Подходим к Любани. Поезд стоит 20 минут, не угодно ли поправить туалет? — добавил кондуктор, дотрагиваясь до мечтателя и будя его. — Надо опускать верх!

Умывшись, влюбленный почувствовал какую-то особенную жизнерадостность. Гипноза как не бывало и Петербург, который он всегда называл противным болотом, просветлел в его воображении и получил привлекательную силу. Никогда он не пил кофе с таким аппетитом. Но вот прошла мимо него его московская знакомая незнакомка и снисходительно-лукаво улыбнулась; но окончивши с кофеем и доставая деньги, чтобы расплатиться, он вспомнил о приключении со сдачей и нашел нужным подойти и извиниться в своей невежливости, которая проходила помимо его воли. Это так обрадовало незнакомку, что она объявила, что хотя у нее билет 1 класса, но она сядет до Колпина во 2-й, чтобы ему кое-что сказать; предложение было принято. Во время совместной дороги они не только успели хорошо познакомиться, но незнакомка оказалась осведомленной о предмете его страсти и даже успела передать три- четыре приключения скабрезного свойства с ней. Вообще подействовала благотворно в смысле разоружения. Он же настолько почувствовал себя молодым, что даже принялся за занятие, которым не занимался 25 лет, ему было далеко за сорок, и по приезде в Петербург, хорошо позавтракавши, пошел гулять но Невскому, а зайдя к Рабону, купил конфет в 1 1/2 р. фунт и на специальной бумажке написал следующие 8 строк:

Конфеты со стихами он послал по адресу с посыльным, но адреса, господа, уж извините, я вам не скажу.

Министр сидел в своем кабинете перед широким письменным столом, заваленным бумагами, курил сигару и пил утренний кофе. Он усиленно втягивал в себя дым и затем медленно выпускал его. Его маленькая пухлая фигурка с отвисшим брюшком глубоко ушла в мягкое бархатное кресло, и на этом бархатном фоне вырисовывалась большая, наполовину лысая голова. Лицом министр походил на того старого кота, который, прищурив глаза, намеревается цапнуть докучного ребенка.

Министру было не по себе. Наклонив свою лысую голову на бок, положив руки на ручки кресла, он угрюмо смотрел по сторонам, испуская облака ароматного дыма, а в промежутки между затяжками нервно грыз двумя единственными зубами кончики жестких щетинистых усов.

В отворенное, полузавешенное тяжелыми гардинами окно вместе со свежим утренним воздухом врывались волны звуков, наполняли комнату сверху до низу и глохли в книжных шкафах, этажерках, бюро, статуях, картинах и разнообразной пестрой блестящей дорогой дребедени, которой был заставлен кабинет министра. Мощным аккордом жизни гудел лес; не переставая, словно моля и взывая, трещал соловей. На подоконник окна уселся храбрый воробушек, раз-два молодцевато вертнул своей головкой, заглянул в кабинет и, не найдя там ничего привлекательного, спорхнул в ближайшую зеленую рощу.