– Я бы не сказал, – заметил Листов. – Из-под гранаты ушли. Да еще взорвалось что-то.

– Горелка, черт бы ее побрал. Еле дышала. Так бы я за два дня не наполнил оболочку. Целую жизнь этот опыт готовил. Что мне теперь остается?

– Готовить другой.

– Резонно, – сказал Лепихин. – Впрочем, вам не понять.

– Что вы теперь намерены делать? – спросил я.

– Пойду битву глядеть. Приборы мои разбиты, так я хоть простым глазом. Где всего жарче, покажите дорогу.

За рощей мы поймали одинокую лошадь. Лепихин взобрался в седло. Я предупредил:

– Фальковский здесь, в полицейской линии.

– А мне что? – Лепихин пожал плечами.

– Вам разрешили уехать из Воронцова?

– Разрешили? – Лепихин усмехнулся. – Надоела комедия.

Мы встретили Вяземского.

– Петя! – крикнул Листов. – Живой? Как там на линии? Горячо?

На круглом лице Вяземского, раньше смешливом и оживленном, – недоумение. Разбитые очки бесполезно болтаются на носу. Он щурит глаза, всматривается.

– Ей-богу, не знаю, Паша.

– Чего на одном месте вертишься? – говорит Листов.

– За батареей я послан, а найти не могу. Где тут артиллерийской резерв?

Листов пожимает плечами.

– Как там на флангах и в центре?

– Да разве поймешь? – отчаянно говорит Вяземский. – Каша, вот уж не думал. Такая бойня! Подо мной две лошади пало. Валуев убит, Бибикову руку напрочь.

– Постой, постой. Ваши-то где стоят, Милорадович?

– Да половина стоит, а половину перевели куда-то. Я уж запутался окончательно. К французам чуть не заехал, а вернулся, свои было зарубили.

– Говорил, смени кивер.

– Я сменил. Это Валуева фуражка. А он убит… Так где же резервы?

– Туда! – Листов махнул в сторону Псарева. – Только не послушают. Ты уж прости, Петя, вид у тебя больно невразумительный.

– А!.. – Вяземский махнул рукой и ускакал.

Страшный грохот стоял на флешах. Все небо набухло железной молотьбой. Казалось, вот-вот оно расколется и рухнет на землю.

Я увидел Багратиона. Его несли на плаще четверо солдат. Несли не так, как выносят с поля раненого генерала – торжественно и тихо. Его тащили почти бегом, все тело вскидывалось, и голова болталась из стороны в сторону. Одна нога в белой перепачканной лосине тащилась по земле, другая, вся оплывшая кровью, лежала на плаще неестественно прямо. Солдаты бежали. Они торопились вынести командира из-под огня, но такого места вокруг не было.

Его положили на землю, подбежали несколько офицеров. Багратион не стонал. Его серое, окаменевшее от боли лицо, маленький сжатый рот, налившиеся чернотой глаза выражали одновременно муку и твердость.

Он сделал движение рукой, как бы разгребая столпившихся офицеров, и те расступились. Кто-то бинтовал ему ногу, кто-то прикладывал мокрую тряпку ко лбу, а он напряженно всматривался в дым сражения и слабым голосом отдавал распоряжения. Листову сказал:

– Справа за деревней скрытое место… хорошо для франкировки… пушки поставь.

– Понял, ваше сиятельство. Последние слова к адъютанту:

– Поезжай к Барклаю… скажи, чтоб простил… Его унесли.

«Поезжай к Барклаю, скажи, чтоб простил». В минуты страшной боли, в минуты предчувствия близкой гибели он посылал эти слова человеку, которого всегда считал неправым и обвинял чуть ли не в измене…

На этот раз флеши не устояли, контратаковать было нечем. Унесен с поля Багратион, солдаты не видят его фигуры на белом коне, нет за спиной свежих колонн. В егерском колпаке с белой кисточкой скачет Коновницын, он собирает перед оврагом рассеянные войска, ставит пушки. Но контратаковать нечем.

Это восьмая атака. Русских осталось вчетверо меньше, чем наступавших французов, но и те выдохлись настолько, что не смогли продолжить атаку, хотя, казалось, ничего не стоит опрокинуть последний русский заслон, ударить во фланг армии Барклая, довершить победу.

Французы выдохлись. Тридцать тысяч остановились перед десятью и принялись закрепляться на флешах.

Тем временем мы неслись вдоль Семеновского оврага туда, где Багратион показал место для фланговой батареи. Несколько пушек уже палили отсюда, какой-то смышленый командир на свой страх и риск поставил полубатарею.

Место удобное, это заметно и невоенному. Маленький овражек с крутыми склонами, похожий на специально вырытый котлован. Возможно, когда-то здесь копали под фундамент большого дома. От овражка заросший кустами обрыв к Семеновскому ручью, а там еще один ручей, текущий в Семеновский со стороны французов. Кусты закрывают батарею, пушки бьют между ними. Отсюда как на ладони открывается схватка за флеши, выбирай любую цель.

– Чья батарея? – крикнул Листов.

– От тридцать третьей легкой! – ответил молодой поручик с перепачканным сажей лицом.

– Где же прикрытие?

– Прикрытия нет, господин ротмистр!

– Так вас на штыки поднимут!

– Пока не заметили!

– Господа, располагайтесь, – сказал Листов. – А я достану хоть батальон. – Он ускакал.

Из шести пушек полубатареи стреляло четыре, не хватало прислуги. Молодой поручик бегал между орудиями, выскакивал из овражка и поправлял прицел. В одном канонире я узнал солдата Фролова с центральной батареи.

– Ну как, Фролов, жив твой Петруша?

– Петруша-то? – Он оглянулся. – Когда уходил, еще красовался. А что, ваше благородие, были на нашем люнете?

– Был, когда отбивали.

– То-то вижу, лицо знакомое. А нас троих сюды перекинули. Теперь без меня Петруша.

– Давай, Фролов, давай! – закричал фейерверкер. – Заряд готовь, чего разговорился?

– А что спешить? – возразил Фролов. – Смотри, там какая дымина. Подождать надо маненько. Зарядов, почитай, полсотни осталось.

– Братцы, и правда! – сказал Лепихин. – Куда вы долбите? Подождите, колонна подтянется, и прямо ей в фас! Как раз полверсты будет!

– А вы не мешайте, – пытаясь быть строгим, сказал молодой поручик. – Вы штатские господа.

– Э, штатские, штатские! – Лепихин стащил разодранный сюртук. – Штатские, а баллистику знаем. Я, брат, пушки сам отливал. Говорю вам, дайте орудию отдохнуть, зря переводите ядра.

– Берестов! – крикнул он мне. – Сыграем расчет? Вон пушка свободна!

Он делал все быстро и ловко. Канониры прекратили стрельбу и смотрели на нас, поручик не возражал. Я помогал как мог. Лепихин орудовал банником, что-то подкручивал. Шестифунтовая медная пушка покорно ждала. Я погладил ствол, он был еще теплый.

– Смотрите на ту кавалькаду, – сказал Лепихин. – Да вон, вон она едет! Пожалуй что, генерал. Давайте пари. Если поедут ровно, через минуту их развалю!

– Эк сказал! – возразил кто-то. – Разве уцелишь? Которая каванкада, энта? Ни в жисть не уцелишь! Кабы картечью да ближе. Нет, не уцелишь…

– А! На что спорим? – крикнул распаленный Лепихин.

– Да хоть на что. На семитку?

– Давай на семитку!

Лепихин стал колдовать с наводкой. Всадники ехали медленным шагом. Волна дыма то набегала на них, то отлетала. Лепихин схватил фитиль. Бух! – пушка грохнула, прыгнула, откатилась.

– Пошла, – сказал кто-то.

Через несколько секунд едкий дым выстрела рассеялся. Всадники ехали тем же шагом.

– Пропала твоя семитка, – сказал канонир. – Говорил, ни в жисть не уцелишь.

– Пушки у вас черт знает что, – сказал Лепихин. – Какие, к чертям, пушки! Винты разболтаны, дула не чищены! Разве уцелишь?

– Пушки хорошие, – ответили канониры. – Стрелять – это тебе не книжки читать.

– Ладно, посмотрим, – сказал Лепихин. – Сейчас пристреляюсь, увидим тогда, какие книжки. Берестов, давайте заряд!

На нас обратили внимание, когда схватка за флеши кончилась. Французы оказались довольно близко, продольные наши выстрелы стали беспокоить фланг какого-то корпуса. Нас попытались накрыть, но стреляли почти вслепую, ядра сыпали стороной.