С того момента, когда он, вопреки своей тайной вере, дал единственную в своей жизни клятву, всё сильно поменялось. Поменялись обстоятельства. Поменялся и политический вес — как его врагов, так и его самого. Большая часть жизни Гийома де Ногаре была прожита. За это время крестоносцы были выбиты сарацинами из основательно освоенного ими за двести лет Леванта и вынуждены были искать себе надёжного пристанища и защиты у европейских королей. Он же, наоборот, являлся теперь не только главным советником, а был ещё и близким, доверенным другом грозного, хитрого и очень амбициозного французского короля Филиппа IV Красивого…
Это было главным достижением его полной на знаменательные события и свершения жизни, которым грех было не воспользоваться, и он им воспользовался полной мерой. Именно потому вид распятий, которые когда-то запомнились ему в руках священников и крестоносцев Симона де Монфор-л’Амори, стоявших перед кострами, с заживо сжигаемыми ими «Совершенными» альбигойцами, теперь лишь подливали масла в огонь кипевшей внутри него холодной ненависти к понтификам и всему католическому клиру.
Одно только никак не выходило из головы хранителя большой королевской печати и ревностного блюстителя незатухающей решимости французского короля бороться за свою абсолютную власть со всеми, кто вставал у него на пути, включая даже ранее неприкасаемых понтификов.
Он никак не мог понять того, как же так сталось, что распятие, как символ веры в искупающие страдания Божьего Сына, для одних людей, стало страшным символом, сопровождающим непрекращающиеся реальные страдания за веру, для других?..
На этот страшный для него вопрос, Гийом не мог ответить на протяжении всей своей жизни. Пытался ли он это сделать? Да, пытался и не раз. Он даже однажды прочитал для этого «Альбигойские хроники» Петра Сернейского — этого ярого сторонника и скрупулёзного хрониста безжалостного в своём религиозном рвении крестоносца — графа Симона де Монфора.
Из памяти де Ногаре до сих пор не выходили строки, которые этот монах-цистерианец, в частности, писал об осаде крестоносцами катарского города Кастельнодари: «… В укрепленный город зашел наш граф, и как добрый католик, желающий, чтобы каждый получил спасение и приобщился к знанию истины, он пошел туда, где были собраны еретики, принявшись уговаривать их обратиться в католическую веру. Но поскольку от них не последовало никакого ответа, он приказал вывести их за укрепления. Там было сто сорок еретиков в сане „совершенных“, если не больше. Был разведен большой костер, и всех их туда побросали. Нашим не было необходимости даже их туда бросать, ибо, закоренелые в своей ереси, они сами в него бросались…»
Отгоняя это кошмарное видение, де Ногаре тряхнул головой: «А ведь подобное происходило по всему Лангедоку практически повсеместно… Ничего… — хоть это всё и в прошлом, но угли зажжённых крестоносцами графа де Монфора костров ещё тлеют адским огнём отмщения, и скоро настанет время, когда в их заново раздутом пламени будут гореть уже они сами!..»
Закончив с молитвой, главный королевский советник ещё раз взглянул на письмо. Его взгляд скользнул по тексту и вновь задержался на дате: «16 марта»: «Что не даёт мне покоя? Шестнадцатое марта… шестнадцатое… — что ж тут не так?..»
Хранитель большой королевской печати несколько раз повторил про себя указанную туркопольером дату, и тут его внезапно прошиб холодный пот — он вспомнил! Он всё вспомнил! Именно в этот день, чуть больше шестидесяти лет назад, на страшном «поле сожжённых» запылал костёр Монсегюра. Этот огромный костёр унёс жизни последних «Совершенных» и превратил в развеявшийся по горам пепел тайные надежды окситанцев на восстановление истинной веры катаров…
«Как я мог забыть эту скорбную дату?! Ну что ж: это знамение! Таких совпадений не бывает, и значит — надо действовать! — Гийом встал из-за стола и, подойдя к пылающему камину — ранняя весна в этом году выдалась довольно прохладной — бросил свиток в огонь. Пламя жадно сожрало бумагу и скукожило оставшийся от неё пепел. — Вот и всё. Теперь мне нужно срочно переговорить с королевским коадъютором — времени у нас не так уж и много…»
Ангерра́на де Мариньи — коадьютора короля Филиппа Красивого, де Ногаре застал в его кабинете, изучающим доклады об укреплении Большой башни Лувра — этот замок-крепость давно требовал серьёзного ремонта, но на него, после поражения королевских войск при Куртре́, в казне никак не хватало средств. Да и откуда — если говорить честно — было взяться этим средствам, если Филипп Красивый потребовал от своего коадьютора ещё и глобальную перестройку самого Консьержери, желая видеть свой замок уже не просто серьёзной оборонительной крепостью, а замком-дворцом — воплощением его королевского величия и власти?..
Де Ногаре, хорошо знавший о «вечных» проблемах с королевскими финансами, сочувственно кивнув на разложенные перед коадьютором бумаги, слегка подначил:
— Вы же знаете, мессир, что пока мы кардинально не решим вопрос с деньгами, ни о каком серьёзном строительстве и речи быть не может. Вам куда как лучше моего известно, что строительство пожирает деньги, словно хорошая военная компания, в которой, хотя бы, можно надеяться на победу, а значит — на трофеи и выплаты, а тут?..
— Король это тоже понимает, однако ему не интересно — где нам брать деньги… так что мне приходится думать о каждом ливре! — Ангерра́н де Мариньи раздражённо захлопнул большую кожаную папку со строительными счетами и невесело бросил:
— Мой доблестный предшественник — Пьер Флоте — упокой Господь его храбрую душу — очень хорошо придумал героически пасть в битве при Куртре, оставив меня один на один с пустой казной. А это — мой верный друг Гийом — скажу я вам, куда как хуже, чем сразиться с десятком вооружённых годендагами кровожадных фламандских латников!
— Не преувеличивайте, мой друг. С вашими-то талантами и рвением!
— А я и не преувеличиваю: королевская казна почти пуста, а это иногда бывает значительно худшим обстоятельством, чем отсутствие резервного отряда на поле боя!
Гийом де Ногаре снова сочувственно закачал головой и бросил первый «пробный шар»:
— Но вы всегда можете сделать очередной заём у тамплиеров — их-то казна всегда полна серебра и она бездонна!
— А как отдавать эти деньги?! Закладывать земли короны, чтобы погасить наши долговые расписки? Да ладно — что я вам говорю — если вам хорошо известно о том, что все французские сеньоры сами берут взаймы у тех же тамплиеров и никому из них и в голову не придёт давать королю ссуды за счёт его земель. Если так дело пойдёт и дальше, то не исключено всё, что угодно: от восстания в вечно неспокойных Фландрии или Окситании, до новой войны на севере.
— Да, вы правы, монсеньор коадьютор — ситуация сложная…
— Вы даже не представляете себе, мой дорогой друг Гийом, насколько она сложная! Ладно бы одни только финансы. Деньги всегда требуют особого внимания, даже тогда, когда они в совершеннейшем порядке. Причём, как раз в это время — особенно, — коадьютор Филиппа Красивого сокрушённо покачал головой и взял в руки следующую из наполненных докладами и донесениями кожаных папок, лежащих высокой стопкой на краю стола:
— Тем не менее — сейчас у нас не тот случай — с финансами королевства действительно есть проблемы. Нужно думать о новых займах. Нужно думать о серебре для чеканки новых ливров. Нужно думать о новых налогах. Короче: нужно думать обо всём и не забывать про фламандцев и англичан!
— Про них никогда нельзя забывать. Пока существует король Англии — ткачи всегда будут неспокойны…
Де Ногаре согласно кивнул и, к своему удивлению, заметил, что на одном из лежащих перед коадьютором донесений — из только что открытой им папки — вместо аккуратных строк, уместных в поданном на имя коадьютора документе, изображены какие-то непонятные рисунки, снабжённые подписями и, по-видимому — соответствующими им пояснениями.
Разглядев, правда — в перевёрнутом к нему положении — содержащиеся в документе рисунки, де Ногаре удивлённо приподнял брови: судя по всему — это были эскизы новых скульптур для Нотр-Дам-де-Пари, о чём он и сказал де Мариньи, закончив:
