Так началось вторжение братьев Стругацких в литературу. По сути — случайность, стечение внешних обстоятельств, „везуха“, если угодно. И они, братья Стругацкие, действительно могли бы еще…надцать лет писать „Стажеров“, „Амальтеи“, разнообразные „Извне“ — о драматической, исполненной трагедии борьбе упорного коммунистического человека с непокорной Природой. Но внешние обстоятельства не стояли на месте. Появилась жена Аркадия — Ленка, Елена Ильинична Ошанина, дочь знаменитого китаиста Ильи Михайловича Ошанина, в 30-е годы работавшего вместе с супругой своей агентом Коминтерна в чанкайшистском Китае, — то есть родом из старинной дворянской семьи, принявшей революцию и расплатившейся за это сполна: семья была во время Большого Террора разодрана в клочки, наполовину обращена в лагерную пыль, а тот из семьи, кто чудом уцелел, точно знал, в каком мире он живет, и знание это от девчонки Ленки не считал нужным скрывать… О, я отлично помню эти „схватки боевые“, в гостях у нашей мамы, по вечерам, в часы мирного отдыха АБС от трудов дневных! Эти бешеные столкновения фанатика-комсомольца БН с отпетой антисоветчицей ЕИ, этот рев, от которого, казалось, стены содрогались… Убедить фанатика не удалось, но — удалось основательно подготовить его к правильному восприятию XX съезда, с которого, по сути, и начинается для братьев Стругацких новое понимание мира, в котором им довелось оказаться…

А потом был XXII съезд, усугубивший понимание. И „историческая встреча Н. С. Хрущева с представителями творческой интеллигенции“, словно молнией осветившая истинное положение дел до самых темных закоулков: нами правят жлобы и невежды, которые под коммунизмом понимают что-то совсем иное — поганое, жлобское, срамное („общество, в котором народ с наслаждением исполняет все указания Партии и Правительства“), — и, пока они у власти, ни о каком Справедливом Обществе не может быть и речи. Какие-то (жалкие) надежды еще оставались, тлели еще: не может же быть, чтобы все это не переменилось, убрали же этого лысого дурака-кукурузника. Но тут подоспел 1967 год: пятидесятилетие ВОСР (Великой Октябрьской социалистической революции. — Д. В., Г. П.) и нам показали кузькину мать, так что лысого дурака мы уже вспоминали с нежностью. Оставалось (в нашем политическом образовании) поставить последнюю точку.

И танки в Праге ее поставили.

Это был конец. Это был конец каким бы то ни было надеждам на социальный прогресс. Это был конец мирному договору с начальством, который мы еще совсем недавно готовы были заключить. У нас отняли будущее. Да и настоящее весьма основательно раскурочили: подступало „десятилетие тощих коров“, когда с 71 — го до 80 года у нас не опубликовали ни одной новой книжки — только несколько переизданий да журнальные публикации. Братья Стругацкие были объявлены „кандидатами на эмиграцию в Израиль“. Повести их, вышедшие „за бугром“, числились в КГБ „упадническими“. Слава богу, не „антисоветскими“! Тем не менее за обнаруженную при обыске „Улитку“ выгоняли владельца с работы…»

Впрочем, «Улитка на склоне» еще впереди.

А сейчас — первые месяцы 1964 года. Идет работа над новой повестью — «Хищные вещи века».

«Идея этой повести, — вспоминал Борис Натанович, — была такая: под воздействием мощного электронного галлюциногена, воздействующего впрямую на мозг, человек погружается в иллюзорный мир, столь же яркий, как и мир реальности, но гораздо более интересный, насыщенный замечательными событиями и совершенно избавленный от серых забот и хлопот повседневности. За наслаждение этим иллюзорным миром надобно, однако, платить свою цену: пробудившись от наркотического сна, человек становится беспощадным животным, стремящимся только к одному — вернуться, любой ценой и как можно скорее, в мир совершенной и сладостной иллюзии».

Эпиграф из Антуана де Сент-Экзюпери: «Есть лишь одна проблема — одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы».

В 60-е любили говорить вот так — начистоту, но как бы намекая, завуалированно.

Да и то… Короткая оттепель закончилась, отчетливо веяло большим холодом.

«Кока-кола. Колокола. Вот нелегкая занесла», — писал счастливчик Андрей Вознесенский, выбившийся в число «выездных». Он к тому времени успел побывать в таких странах, о которых даже большинство его удачливых коллег и мечтать не могли, куда уж там Стругацкие! Он сам видел все эти «хищные вещи века», от него Стругацким и досталась звонкая стихотворная строка, ставшая названием повести.

В стране, на всякий случай названной братьями Страной дураков, в городе, не знающем никаких экономических проблем, появился бывший бортинженер корабля «Тахмасиб», а теперь сотрудник службы безопасности ООН Иван Жилин. Он сам, кстати, освобождал когда-то этот город вместе с другими чистыми и честными бойцами, среди которых был его друг Пек, затерявшийся где-то в стремнинах жизни после этой последней (так всегда считают) победоносной войны. Может, Пек сейчас в городе, с надеждой думает Жилин, может, Пек даже дорос до мэра? Почему нет? Вон город какой чудесный, зеленый, вон сколько здесь праздных туристов со всего мира. Томные (почему-то) лондонские клерки, их спортивные (почему-то) невесты, оклахомские фермеры в ярких рубашках навыпуск (а как же! — американцы), туринские (почему-то) рабочие со своими румяными женами и многочисленными детьми, даже мелкие католические боссы из Испании… Честно говоря, сегодня, как принято говорить, это уже «не втыкает», но в 60-е!..

Гул веселой толпы…

Механические носильщики…

Ощущение несметного богатства, ощущение чудесной свободы…

Правда, и нетрезвое дыхание Хемингуэя время от времени чувствуется, — Хемингуэй тогда входил в число любимых писателей Аркадия Натановича. Отказ Жилина поселиться в отеле удивляет гида по имени Амад. Тогда бывший космонавт, а ныне (по легенде) писатель, объясняет ему: «Хорошую вещь можно написать только в обстреливаемом отеле». Прямой намек на отель «Флорида», в котором останавливался Хемингуэй во время гражданской войны в Испании. Амад, приняв это за чистую монету, честно предупреждает Жилина, что за пишущей машинкой он все равно не усидит: победят жажда жизни, ее вкус, сияние, трепет!

«Машина промчалась через парк и понеслась по прямой тенистой улице. Я с интересом посматривал по сторонам, но я ничего не узнавал. Глупо было надеяться узнать что-нибудь. Нас высаживали ночью, лил дождь, семь тысяч измученных курортников стояли на пирсах, глядя на догорающий лайнер. Города мы не видели, вместо города была черная мокрая пустота, мигающая красными вспышками. Там трещало, бухало, раздирающе скрежетало. „Перебьют нас, как кроликов, в темноте“, — сказал Роберт, и я сейчас же погнал его обратно на паром сгружать броневик. Трап проломился, и броневик упал в воду, и, когда Пек вытащил Роберта, синий от холода Роберт подошел ко мне и сказал, лязгая зубами: „Я же вам говорил, что темно…“»

А вот как вспоминает о прошлом хозяйка пансиона, вдова генерал-полковника Туура:

«Как можно смешивать такие разнородные понятия — война и армия? Мы все ненавидим войну. Война — это ужасно. Моя мать рассказывала мне, она была тогда девочкой, но всё помнит: вдруг приходят солдаты, грубые, чужие, говорят на чужом языке, отрыгиваются, офицеры так бесцеремонны и так некультурны, громко хохочут, обижают горничных, простите, пахнут, и этот бессмысленный комендантский час… Но ведь это война! Она достойна всяческого осуждения!.. И совсем иное дело — армия… Вы знаете, Иван, вы должны помнить эту картину: войска, выстроенные побатальонно, строгость линий, мужественные лица под касками, оружие блестит, аксельбанты сверкают, а потом командующий на специальной военной машине объезжает фронт, здоровается, и батальоны отвечают послушно и кратко, как один человек!

— Несомненно, — сказал я. — Несомненно, это многих впечатляло…»

Но в счастливом городе, в его сытом дыхании, в мягких отблесках, в нежном свете, даже в рассеянных тенях нет-нет да и прорвется вдруг недовольство обывателя некими жуткими интелями — представителями давно всеми проклятой интеллигенции. Эти самые интели подозреваются в тайной и ужасной греховности. Они расшатывают государственную стабильность, чего от них ждать?