— Вероятно, дож проявляет уже нетерпение, " — сказал один из двух членов Совета, чьи имена так и не были названы читателю, в то время как они надевали плащи, готовясь выйти из комнаты. — Мне кажется, его высочество выглядел во время сегодняшнего празднества более слабым и утомленным, чем обычно.

— Его высочество уже не молод, синьор. Если память мне не изменяет, он значительно превосходит годами каждого из нас. Мадонна ди Лоретто, дай ему сил и мудрости еще долго и достойно носить чепец дожа!

— Недавно он отправил подношения ее храму.

— Да, синьор. Духовник его светлости сам повез дары, мне это доподлинно известно. То было не крупное пожертвование, просто дож хотел закрепить свой ореол святости. Боюсь, его правление продлится недолго!

— Действительно, в нем заметны признаки увядания. Это достойный государь, и мы осиротеем, когда нам придется оплакивать его кончину!

— Справедливые слова, синьор; даже “рогатый чепец” не может защитить от смерти. Годы и болезни не повинуются нашей воле.

— Ты печален сегодня, синьор Градениго. Редко ты бываешь так молчалив со своими друзьями.

— И тем не менее я благодарен за их милости. Если лицо мое и омрачено, на сердце у меня легко. Человек, подобно тебе, счастливо выдавший замуж дочь, легко поймет, с каким облегчением я воспринял весть о решении дел моей подопечной. Радость часто имеет то же выражение, что и горе: порой она заставляет даже проливать слезы.

Собеседники взглянули на него с притворным сочувствием. Потом они вместе покинули роковую комнату. Вошедшие вслед за тем слуги погасили светильники, и помещение погрузилось в темноту, не менее беспросветную, чем мгла, обволакивавшая мрачные тайны этого дворца.

Несмотря на поздний час, каналы города повсюду оглашались звуками музыки. Гондолы продолжали скользить среди опустившейся тьмы, под сводами дворцов раздавались смех и пение. На Пьяцце и Пьяцетте еще сверкали огни и пестрели толпы неутомимых гуляк.

Дворец донны Виолетты находился в стороне от этой арены всеобщего веселья. Несмотря на отдаленность, время от времени до слуха его обитателей долетал шум толпы и громкие звуки духовых инструментов, приглушенные расстоянием, придававшим им таинственное очарование.

Свет луны сюда не проникал, и узкий канал под окнами комнат донны Виолетты был погружен во мрак. Юная пылкая девушка стояла на балконе, выступающем над водой, и, вся подавшись вперед, как зачарованная, со слезами на глазах, вслушивалась в один из тех нежных венецианских напевов, в которых голоса певцов-гондольеров перекликаются с разных концов канала. Гувернантка, ее неизменная спутница, находилась возле нее, в то время как духовный отец оставался в глубине комнаты.

— Вероятно, на свете есть города, превосходящие наш красотой и весельем, — проговорила очарованная Виолетта, выпрямившись, после того как умолкли голоса певцов, — но в такую ночь и в этот волшебный час, что может сравниться с Венецией?

— Провидение не столь пристрастно в распределении, земных благ, как это представляется взорам непосвященных, — ответил внимательный кармелит. — У нас свои радости и свои достоинства, заслуживающие пристального изучения, у других городов свои преимущества; Генуя и Пиза, Флоренция, Анкона, Рим, Палермо и самый великолепный — Неаполь…

— Неаполь, падре?

— Неаполь, дочь моя. Среди городов солнечной Италии он самый прекрасный и богаче других наделен дарами природы. Из всех мест, какие я посетил за свою жизнь, полную скитаний и паломничества, это земля, на которой заметнее всего печать божественного творца!

— Вы говорите сегодня, как поэт, добрый отец Ансельмо. Должно быть, это и правда прекрасный город, если воспоминание о нем способно так воспламенить воображение кармелита.

— Твой упрек справедлив. Я говорил больше под влиянием воспоминаний, сохранившихся от дней праздности и легкомыслия, чем как человек с просветленной душой, которому подобает видеть руку создателя даже в самом простом и непривлекательном из его чудесных творений.

— Вы напрасно себя упрекаете, святой отец, — заметила кроткая донна Флоринда, подняв глаза на бледное лицо монаха. — Восхищаться красотой природы — значит преклоняться перед ее создателем.

В это мгновение на канале под балконом внезапно раздались звуки музыки. Донна Виолетта от неожиданности отпрянула назад, у нее перехватило дыхание, изумление и восторг наполнили душу молодой девушки, и при мысли, что она покорила чье-то сердце, лицо ее залилось краской.

— Проплывает оркестр, — спокойно заметила донна Флоринда.

— Нет, это какой-то кавалер! Вон гондольеры, одетые в его ливреи.

— Поступок столь же дерзкий, сколь и галантный, — заметил монах, прислушиваясь к музыке с явным неудовольствием.

Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что исполняется серенада. Хотя этот обычай был очень распространен, донне Виолетте впервые оказывали подобный знак внимания. Всем известная замкнутость ее образа жизни, уготованная ей судьба, страх перед ревностью деспотического государства и, быть может, глубокое уважение, которое внушали нежный возраст и высокое положение девушки, до сих пор удерживали вздыхателей, честолюбцев и расчетливых в благоговейном почтении.

— Это мне! — прошептала Виолетта в мучительном, трепетном восторге.

— Да, это одной из нас, — отозвалась ее осторожная подруга.

— Кому бы ни предназначалась серенада, это дерзость, — вмешался монах.

Донна Виолетта скрылась от глаз посторонних за оконную портьеру, но, когда просторные комнаты наполнились нежными звуками музыки, она не сумела скрыть свою радость.

— С каким чувством играет оркестр! — почти шепотом произнесла она, не рискуя говорить полным голосом из боязни пропустить хотя бы звук. — Они исполняют один из сонетов Петрарки! Как это неосторожно и все же как благородно!

— Благородства тут больше, чем благоразумия, — заметила донна Флоринда, выходя на балкон и пристально всматриваясь в то, что происходило внизу. — На музыкантах, которые находятся в одной из гондол, цвета какого-то знатного синьора, а в другой лодке — одинокий кавалер.

— Разве с ним никого нет? Неужели он сам гребет?

— Нет, здесь соблюдены все приличия: лодкой правит человек в расшитой ливрее.

— Скажи же им что-нибудь, милая Флоринда, умоляю тебя!

— Удобно ли это?

— Конечно, я думаю. Говори с ними прямо. Скажи, что я принадлежу сенату. Это безрассудство таким образом добиваться склонности дочери республики. Скажи что хочешь.., но только откровенно.

— Ах! Это дон Камилло Монфорте! Я узнаю его по благородной осанке и по тому, как изящно он подает знак рукой.

— Такой опрометчивый поступок погубит его! Ему откажут в ходатайстве, а самого вышлют из Венеции. Кажется, близок час, когда проплывает полицейская гондола? Убеди его поскорее уехать, добрая Флоринда… И все же.., можем ли мы допустить подобную грубость по отношению к столь именитому синьору?

— Падре, что делать? Вы знаете, что грозит неаполитанцу за его безрассудную отвагу. Помогите нам своей мудростью, время ведь не терпит.

Кармелит внимательно и с ласковым состраданием наблюдал волнение, какое пробудили непривычные переживания в пылкой душе прекрасной, но неопытной венецианки. Жалость, печаль и сочувствие были написаны на его скорбном лице, когда он видел, как чувства берут верх над бесхитростным разумом и горячим сердцем; все это говорило о нем как о человеке, скорее познавшем опасности страстей, чем осуждающем их без попытки даже вникнуть в их источник и силу. Услыхав обращенные к нему слова гувернантки, он повернулся и молча вышел из комнаты. Донна Флоринда покинула балкон и подошла к своей воспитаннице. Ни словом, ни жестом не пытались они поведать друг другу о владевших ими чувствах. Виолетта бросилась в объятия более искушенной подруги и спрятала лицо у нее на груди. В это мгновение музыка внезапно смолкла и послышался плеск весел.