— Приветствую тебя в нашем доме и в нашей семье, моя дорогая, прекрасная, богоданная дочь, — сказала она. — Ты сделаешь его счастливым… да он уже и теперь счастлив тобою. — И она правой рукой притянула к себе Томаса, чтобы поцеловать его.

Никогда еще, если не считать дедовских времен, не было так весело и людно в большом будденброковском доме, с легкостью вмещавшем гостей. Один только пастор Тибуртиус из скромности облюбовал себе комнату во флигеле, рядом с бильярдной; остальные — г-н Арнольдсен — живой, остроумный человек на исходе шестого десятка, с остроконечной седой бородкой и легкими, упругими движениями; его старшая дочь — дама болезненного вида; его зять — модный жуир, которого Христиан водил по городу и в клуб; и, наконец, Герда — разместились в пустовавших до их приезда комнатах второго этажа, выходящих в ротонду.

Антония Грюнлих радовалась, что Зиверт Тибуртиус был в настоящее время единственной духовной особой в их доме. Нет, назвать ее чувства радостью было бы недостаточно! Помолвка обожаемого брата, то, что избранницей его явилась Герда, ее подруга, блистательность этой партии, озарившей новым сиянием имя семьи и фирмы, триста тысяч марок приданого, о котором уже перешептывались в городе, мысль о том, что будут говорить о браке консула Будденброка в других видных семьях, а главное, в семье Хагенштремов, — от всего этого она находилась в состоянии непрерывного упоения. По меньшей мере трижды в час налетала она на свою будущую невестку с объятиями и поцелуями.

— О Герда, — восклицала она, — как я тебя люблю! Ты знаешь, я всегда любила тебя! Ты-то меня терпеть не можешь, ты всегда меня ненавидела, но…

— Помилуй, Тони, — отвечала та, — ну с какой стати мне тебя ненавидеть? Что, скажи на милость, ты мне сделала дурного?

Но по каким-то неизвестным причинам, а скорее всего просто от избытка радости и потребности говорить, говорить. Тони упорно стояла на своем: Герда всегда ее ненавидела, она же — тут на глаза мадам Грюнлих навертывались слезы — за ненависть платила ей любовью. Она то и дело отзывала Томаса в сторону и шептала ему:

— Как хорошо ты сделал, Том! О, господи, как хорошо! И подумать, что папа не дожил до этой минуты… нет, просто плакать хочется! Да, Том, многое ты загладил этой партией, и, может быть, в первую очередь, историю с некой личностью… нет, сейчас я даже не хочу произносить это имя…

Затем ей почему-то пришло в голову зазвать Герду в пустую комнату и с удручающими подробностями рассказать ей все перипетии своего брака с Грюнлихом. Они часто вспоминали пансионскую пору, свои разговоры на сон грядущий, вспоминали Армгард фон Шиллинг из Мекленбурга, Еву Эверс из Мюнхена.

Зивертом Тибуртиусом и его помолвкой с Кларой Тони почти вовсе не интересовалась, но тех это не обижало; большую часть дня они тихонько сидели рука в руку, мирно и пространно беседуя о прекрасном будущем.

Так как траурный год еще не истек, то обе помолвки были отпразднованы в тесном семейном кругу; тем не менее Герда Арнольдсен быстро сделалась знаменитостью в городе: на бирже, в клубе, в Городском театре, в гостиных только и разговору было, что о ней.

«Тип-топ», говорили suitiers, прищелкивая языком, — это было новомодное гамбургское словцо для обозначения всего утонченного, изысканного, будь то марка красного вина или сигар, обед или, наконец, ловко проведенное дело. Впрочем, более консервативные и степенные бюргеры покачивали головами: с — Странно… эти туалеты, прическа, эти повадки и лицо… пожалуй, даже слишком странно».

Торговец Зеренсен выразил это следующим образом:

— Есть в ней что-то такое-эдакое… — Он скорчил кислую физиономию, словно ему на бирже предложили явно невыгодную сделку. — Но таков уж консул Будденброк, это на него похоже, все у него не как у людей и не так, как велось у них в роду.

Все, например, знали, а лучше всех суконщик Бентьен, что консул выписывает из Гамбурга не только все предметы туалета, которых у него и так слишком много, — изящные, модные сюртуки, шляпы, жилетки, панталоны и галстуки — но и белье. Говорили также, будто он каждый день, а то и два раза на дню меняет рубашку и душит свой носовой платок и усы, вытянутые и подкрученные a la Наполеон III. И, конечно, не ради фирмы и представительства — торговый дом «Иоганн Будденброк» в этом не нуждается, — а просто из любви ко всему… как бы это так получше выразиться, черт побери… ко всему утонченному и аристократическому. Да еще эти цитаты из Гейне и других поэтов, которыми он так и сыплет по любому поводу, даже при обсуждении коммерческих или муниципальных вопросов… А теперь еще эта жена… Видно, в нем самом, в консуле Будденброке, есть что-то такое-эдакое — к чему, однако, нельзя не отнестись с уважением, ибо семья это весьма почтенная, фирма солиднейшая, а шеф ее толковый, обязательный человек; он любит город и, без сомнения, еще с пользой потрудится ему во славу… А затем партия-то ведь чертовски выгодная! Шутка ли — сто тысяч талеров!.. И все же… Некоторые дамы находили Герду Арнольдсен просто «ломакой», — а это, надо сказать, было очень серьезное обвинение.

Зато маклер Гош, встретившись на улице с невестой Томаса Будденброка, сразу же пришел в неистовый восторг.

— О-о! — говорил он в клубе или в «Доме корабельщиков», высоко поднимая стакан с пуншем, и его лицо матерого интригана при этом искажалось сатанинской гримасой. — О господа, что за женщина! Гера и Афродита, Брунгильда и Мелузина[80] в одном лице!.. Да, жизнь прекрасна, — добавлял он.

И все же никто из бюргеров, сидевших с кружками в руках на массивных резных скамьях старинного «Дома корабельщиков» под свешивавшимися с потолка моделями парусных судов и гигантскими рыбами, не понимал, каким событием было появление Герды Арнольдсен в жизни скромного и вечно томящегося по необычному маклера Гоша.

Как мы уже говорили, больших приемов на Менгштрассе не устраивалось, и члены собравшегося там тесного кружка имели тем больше возможности хорошо узнать друг друга. Зиверт Тибуртиус, не выпуская из рук руки Клары, рассказывал о своих родителях, о детстве, о планах на будущее. Арнольдсены рассказывали о своих предках, жителях Дрездена, — в Нидерланды переселилась только одна ветвь этого рода. А однажды мадам Грюнлих потребовала ключ от секретера в ландшафтной и притащила бювар с семейными документами, в которых Томас уже успел Проставить новейшие даты; с важным видом поведала она об истории Будденброков, о портном из Ростока, который «жил в отличном достатке», и прочитала старые поздравительные стихи:

При этом она, водя языком по верхней губке, лукаво поглядывала на Тома и Герду. Из уважения к истории Тони не позволила себе опустить подробности вторжения в их семью некой личности, чье имя ей даже и произносить не хотелось.

В четыре часа, по четвергам, являлись обычные гости: Юстус Крегер со своей слабохарактерной супругой, с которой он жил в постоянных неладах из-за того, что она и в Америку посылала деньги злополучному и лишенному наследства сыну Якобу. Она экономила их на хозяйстве и кормила своего мужа почти одной только гречневой кашей, — ну что было поделать с такой женщиной? Приходили и дамы Будденброк с Брейтенштрассе; не желая погрешить против истины, они констатировали, что Эрика Грюнлих по-прежнему плохо развивается, но зато теперь уже как две капли воды похожа на своего отца — мошенника Грюнлиха, и что у невесты консула довольно-таки вычурная прическа. Приходила и Зеземи Вейхбродт, подымалась на цыпочки, звонко чмокала в лоб Герду и растроганно шептала: «Дай бог тебе счастья, дорогое мое дитя!»

За столом г-н Арнольдсен произносил остроумные и витиеватые тосты в честь обеих молодых пар, а потом, когда все пили кофе, брал скрипку и играл, как цыган, — неистово, страстно и умело. Случалось, что и Герда вынимала своего Страдивариуса, с которым она никогда не расставалась, и тогда ее сладостная кантилена вливалась в его пассажи, и они играли великолепные дуэты, в ландшафтной, стоя подле фисгармонии, на том самом месте, где дед консула некогда наигрывал на флейте свои бесхитростные веселые мелодийки.