Сразу за порогом полусидел офицер - с погонами капитана, в окровавленной на правом боку куртке. Тяжело дыша, он смотрел на Верещагина пустыми глазами, держа в правой руке не оружие, а фотографию. Скользнув взглядом по направленному в лоб автомату, американец поцеловал снимок и. уронив руку с ним на колено, сказал - Верещагин понял его задыхающийся голос:

- Стреляйте.

На снимке женщина на фоне красивого дома обнимала за плечи троих смеющихся мальчишек - примерно 4, 7 и 10 лет.

- Это ваши дети и жена? - спросил Верещагин, сам поражаясь идиотизму ситуации. В глазах американца - красных, безмерно усталых - появилось удивление:

- Да… - ответил он. - Это были мои жена и дети.

- Были? - надсотник слышал, как совсем рядом стреляют и ругаются на двух языках.

- Жену и младших сожгли вместе с домом чёрные братья, - сказал капитан. - А Том… старший… где-то в горах Аризоны. Вместе с партизанами Лэйкока.

Господи, подумал Верещагин.

- Вставайте, - сказал он. - Вставайте, капитан. Вы пленный… Пашка! - крикнул он через плечо, заметив подбежавшего вестового. - Помоги раненому. И отконвоируй его в тыл.

Дружинники братались с партизанами. Куда-то гнали колонну пленных, лежали трупы, горели дома и машины. Рослый офицер с непокрытой головой сперва стиснул Верещагина так, что тот не только не смог ответить на объятье, но и дышать-то разучился на какое-то время, потом, с улыбкой отстранившись, отдал честь:

- Командир партизанской бригады "Вихрь" Ларионов!

- Командир седьмой егерской дружины РНВ Верещагин, - отдышался наконец надсотник и теперь уже первым обнял партизана, выдохнув: - Здорово, брат!

- Здорово, брат! - Ларионов снова стиснул чэзэбэшника. - Фу, дошли.

Мужчины отстранились, по-прежнему улыбаясь друг другу.

- Я тут развернул свой штаб, - Ларионов кивнул на старую церковь, - давай туда пойдём, что ли?

- Серёга! - окликнул Верещагин Земцова. - Давай, собирай командиров туда! - и махнул в строну церкви.

Возле красных кирпичных стен кладки ХIХ века несколько человек - не из дружины Верещагина - сваливали в кучу и поливали бензином лазерные диски в ярких коробках, какие-то пачки глянцевых журналов… Ларионов на ходу подобрал несколько, хмыкнул, передал один надсотнику. Тот посмотрел, брезгливо отбросил обратно:

- Надолго собирались устраиваться.

- А заметь, какие имена, - недобро усмехнулся партизан. - Довоенные властители дум и эстрады. Почти поголовно успели подсуетиться к новым хозяевам. Вон какие тиражи насшибали…

- Дождёмся, - Верещагин безразлично посмотрел, как несколько человек сшибают замок с какого-то подвала, - они ещё полезут наверх, твердить будут, как врага изнутри разлагали…

- Х…й им, - и Ларионов показал неприлично огромную фигу. - Вот теперь - х…й… Это что там делается?!

Пролезшие наконец в подвал партизаны с матом вытаскивали наружу каких-то людей - с матом, но бережно. Офицеры подошли ближе.

- Что тут такое?! - крикнул Ларионов. Казачий есаул-терец, командовавший всем этим, повернул к офицерам перекошенное болью и гневом лицо - совершенно чеченское, острое и лупоглазое. Почти крикнул:

- Да вы гляньте, что они с детишками сделали!!!

Из подвала в самом деле выносили и выводили детей - с десяток, около того, босых, в окровавленных лохмотьях, избитых и изуродованных, плачущих. Казаки с матом кутали их в сорванную с себя тёплую одежду. Кто-то, увидев идущих мимо под конвоем дружинников пленных, заорал истошно:

- Бить гадов! - в ответ ему согласно взревели остальные.

- Наза-ад! - Верещагин встал на пути, поднимая руки. Окажись в них оружие - его бы смяли. А так - разъярённые казаки остановились. - Казаки, вы меня знаете! - надсаживаясь, закричал надсотник, раскинув руки в стороны. Американцы в ужасе жались за спины хмурых конвоиров, явно готовых отойти в сторону. - Казаки, не надо! Гляньте на них - вы же потом сами себя стыдиться будете! Стой, не надо! Казаки!

- А звёзды на пацанах резать надо?! - заорал кто-то. - А девчонку, малолетку совсем - надо?! Бе-ей!!!

- Стой! - отчаянно крикнул надсотник. - Казаки! Мы же воины! Мы за Родину воюем! Так что ж мы пачкаться будем! Пусть их судят!

- Уйди, надсотник! - перед лицом Верещагина качнулся ствол. Офицер засмеялся:

- Ну давай, эти меня не убили, так вы прикончите! Стреляй, казаки - а пленных убивать не дам!

Минута ползла долго-долго. Остервенело хрипело дыхание казаков. Кто-то из американцев громко молился.

- Тьфу! - плюнул наконец есаул. - А!

Ворча и переругиваясь, казаки стали возвращаться к церкви. Верещагин перевёл дыхание, бледно улыбаясь, пошёл следом.

- Вот чёрт, думал - пришибёт казачня бешеная… - начал он, обращаясь к Ларионову. И только теперь увидел, что комбриг-партизан стоит на коленях в снегу, держа на руках укутанного в две куртки мальчишку - так, что торчали только грязные вихры и часть залитой синяком щеки. Ларионов плакал и шептал:

- Серёжа… сыночка… Серёжка, родненький, как же они тебя…

А мальчишка на его руках шептал - пар дыхания валил в воздух:

- Я ничего… папа… я ничего… остальным помогите, а я ничего… - и вдруг, вцепившись в отца чёрными от засохшей крови руками, закричал почти истерически: - Па-па-а-а, миленький, папа, не бросай меня больше, не бросай, не бросай!!!

Крик был невыносим, ужасен и в то же время полон такой дикой радостью, что надсотника пошатнуло.

Верещагин отошёл в сторону и, сев на обломок стены, закрыл глаза…

…Так - сидящим на кирпичах - его нашёл Пашка, притащивший термос с кофе.

Белый потолок. Он умер? Всё-таки умер. Значит, где-то тут должны быть мать, отец, сестрёнки… Но почему так хочется пить? И ещё… Где-то разговаривают…

- Сестра, серб очнулся!

По-русски.

Боже хотел сказать, что он не серб, а черногорец. Но вместо этого спросил по-русски у женского лица, всплывшего на белом фоне:

- У меня целы ноги?