Впрочем, беда была не в погоде: неведомая гниль выходила из-под земли, которая всегда казалась сухой, сколько бы он ее ни поливал. Уже несколько лет у него ничего не росло как следует. Он, в общем, этого и ожидал. Знал, что так оно под конец и будет – лишь увядание и прах. Недоумевал он из-за странной порчи, гнили, поразившей листья, а также из-за того, почему они жухнут. И пахло от них скверно, даже от тех, которые еще остались зелеными.
Сегодня утром он чувствовал себя особенно тяжелым и усталым. Ночью дважды просыпался из-за болей в груди, но теперь боль стихла, а потом он вдруг поймал себя на том, что проснулся в третий раз. Он под открытым небом. Стоит посреди залитого луной огорода в длинных подштанниках и в шляпе. Не помнит, как встал с кровати. Во все стороны тянется темный лес, а над поляной звезды светят ярко и сочно, будто тысяча надежд. В руке у него трость, и ею он чертит в пыли волнистые круги, точь-в-точь – облака в небе.
Его переполняло смутное чувство, что он спал все то время, пока выводил круги – и снился ему лосось, собирающийся косяком в глубоком океане. И вот одна рыбина, повинуясь таинственному древнему зову, повернула к берегу, плывет лениво к устью реки, где сидит со своей леской и удочкой Грэхем. Во сне кто-то стоял у него за спиной, буравил его глазами – призрачный некто, который начал тускнеть вместе с самим сном, как только он поймал на крючок рыбину.
Было чуть больше трех утра. Прозвонили часы в гостиной, через час дядюшка Рой придет его будить. Но спать Говарду не давало предстоящее приключение – выкрадывание гаража мистера Джиммерса. Иногда рано утром Говард волновался из-за пустяков: неоплаченных счетов, дел, которых он давно избегал, неуловимых рисунков на рисовой бумаге, которые явно были совсем не тем, чем казались. Дома он справлялся с бессонницей, перебираясь из спальни на диван в гостиной – одной только перемены места обычно хватало, чтобы снова нагнать на него сон. Но здесь это невозможно. Это выглядело бы как демонстрация: мол, кровать у него неудобная, и тетя Эдита совсем себя изведет от беспокойства.
Впрочем, кровать и впрямь не много стоила. В середине она слегка провисала, и если Говард больше двух минут спал на животе, то утром просыпался с такой болью в пояснице, что она грозила на весь день приковать его к креслу. Сейчас он лежал на самом краю, где ребро кровати несколько укрепляло матрас, и думал обо всем том, что бы ему следовало сделать и чего он не делает. Завтра он до конца очистит амбарные доски, а заодно, возможно, стащит полдюжины филенок, чтобы подложить под матрас.
Он собирался устроить себе отпуск, во всем разобраться, выяснить, изменились ли его чувства к Сильвии. Ну так вот: не изменились. Это ясно. Понадобилось ровно два дня, чтобы совершенно потерять от нее голову. Она же как будто видит в нем еще одного мужчину, за которым нужно присматривать, как за дядюшкой Роем: скажем, слегка рехнувшегося братца, приехавшего с юга и неспособного не ввязаться в неприятности. Что, если остаться в Форт-Брэгге, не возвращаться на работу в музей? Что он тогда будет делать? Ну да, можно поселиться у дядюшки Роя и сесть на шею тете с дядей. Когда кончатся деньги, можно торговать из-под полы продуктовыми талонами, можно устроиться на лесопильню, а на дождливый сезон его бы увольняли.
Но от мысли о возвращении домой на душе у него стало пусто. Ничто не тянуло его в Южную Калифорнию, если не считать немногих живущих далеко друзей, которых с каждым годом становилось все меньше и жили они все дальше. Его приезд на север словно перерубил швартовы, и он поплыл по течению. Пора поставить паруса, расчехлить компас, достать карты. Он в десятый раз поглядел на часы. Еще даже не четверть четвертого. В большом старом доме было холодно, и, подоткнув под шею одеяло, он стал слушать ветер.
Он начал считать назад от ста. Овцы слишком путаются, все норовят улизнуть. Через некоторое время все его заботы убежали на задворки сознания, откуда, так и не исчезнув, подмигивали ему и помахивали. Маячили среди теней, как образы из давнего сна – и он сбился со счета на сорока пяти. Он начал снова, но вскоре замедлился, а потом совсем бросил и поймал себя на том, что ему снится выброшенный на каменистый берег корабль. Сам он стоял на пляже по колено в волнах поднимающегося прилива и думал, что на борту есть нечто, что ему очень нужно или чего он очень хочет. Он потерпел кораблекрушение и надеется спасти с разбившегося корабля канат, брусья и живых цыплят. Он повернулся лицом к берегу, увидел перед собой скалу, а на ее вершине каменный дом. Окна были темные, только в чердачном горел свет.
Он видел силуэт человека, сидящего в антикварном морисоновском кресле и читающего книгу, и знал, что это он сам у себя дома, мирно коротает вечер, невероятно довольный и домом, и огнем в камине, и вечером. Сонный ветер подул с океана, залетел в черный проход под скалой, а когда он снова повернулся лицом к морю, то корабля на камнях уже не было – а был старый «студебекер», покореженный остов которого застрял чуть выше линии прибоя.
Закатав штаны до колен, он стал пробираться к нему по камням. Океан был ни холодным, ни теплым, и даже не слишком мокрым. Верхний шарнир разломался, и дверца висела открытой, от заплесневелой обивки пахло водорослями и ракушечником. Он забрался на место водителя, сжал пальцы на круглом люситовом набалдашнике, венчающем переключатель передач, и подумал: была бы у него карта, он вывел бы машину меж предательских рифов прямо в открытое море.
Заглянув в шар твердого прозрачного пластика, он увидел – и почему-то заранее знал, что именно – рисунок или надпись. Она плавала или парила в глубине, точно облака в небе-аквариуме. Вот разглядел буквы ближе… но это были не буквы, а картинки, образы с рисунка на рисовой бумаге. А потом рисунки сложились в слова, превратились в записку, нацарапанную дрожащей рукой – писавший был немощен и стар. «Погляди в бардачке», – значилось на ней, и неохотно, но с величайшим предвкушением он протянул руку и нажал кнопку. Крышка бардачка откинулась с таким грохотом, что сама машина перекосилась, стала крениться все сильнее и сильнее, пока он не заскользил к открытой пассажирской дверце, выглянул из нее, увидел почему-то далеко-далеко внизу океан и изо всех сил вцепился в старую заплесневелую обивку, лишь бы удержаться – но знал, что не удержится, что упадет.
Говард сел в кровати, сам себя разбудив оборвавшимся криком. Расползающаяся, точно старое кружево, мысль таяла на задворках сознания. Он был уверен, что это важная мысль, и поймал ее хвостик, прищемил, зафиксировал ее, чтобы рассмотреть, когда будет возможность. Сколь бы жутким ни было его пробуждение, он вдруг понял, что почти доволен своим нынешним положением. Заботы, донимавшие его час назад, куда-то испарились. Он ясно сознавал, что, хотя ничего еще не решено и все висит на волоске, курс неведомым образом уже проложили за него. Тут в дверь постучали – тихо и осторожно.
– Говард! – позвал голос.
Это был дядюшка Рой.
Полчаса спустя они втроем – Говард, Беннет и дядюшка Рой – сидели в мини-вэне и ели пончики, запивая их кофе из пластиковых стаканчиков. Ночь была темная, тишину нарушали лишь шорох волн, чавканье и прихлебывание. Они припарковались на обочине Тиссовой, у задов склада лесозаготовок «Джорджия-Пасифик». На ночном ветру сушились сотни акров уложенных штабелями бревен, цепями и колючей проволокой огороженных от Стеклянного пляжа и поросших сорняками утесов, которые тянулись до самого шоссе.
Прямо перед ними стоял белый деревянный пакгауз с плоской крышей, ярдов, наверное, сорока длиной и без единого оконца на всю стену. Вокруг были одни только водоросли да заползавшие на стены кусты ежевики. В дальнем конце пакгауза была дверь, а в ней – маленькое поперечное окошко. Свет изнутри не пробивался. У двери, невидимая с трассы, была припаркована одинокая машина – тот самый красный «кама-ро», который стоял вчера днем у дома Джиммерса.
По словам дядюшки Роя, склад принадлежал миссис Лейми и был пуст, если не считать грузовой платформы Беннета и гаража мистера Джиммерса, которые они – черт бы их побрал! – украдут еще до рассвета. Говард сообразил, что оказался в обществе людей, твердо решившихся. К чему это приведет? Вероятно, к тому, что еще до рассвета и он сам решится – на камеру в окружной тюрьме.
