— …тут их локомобиль возьми да и останови полисмен. Вытягивает, значит, водителя из-за руля и требует открыть отсек для багажа. Смотрит на груз, выпучив глаза, а потом несется в участок и при этом орет на ходу: «Сержант! Сержант! Тут целая кладка полинезийских яиц, сэр! Мало того, два ублюдка вылупились и уже успели украсть велосипед!..»

Хохот грянул такой, что лафитники и графины на столе отозвались тревожным перезвоном, а Крамби вынужден был призвать собравшихся к порядку, даром, что сам утирал слезу пальцем.

Прочие не остались в долгу. Мистер Розенберг поведал собравшимся джентльменам о курьезном случае, когда островные аппараты Попова при передаче сводки новостей с континента, ошиблись в сигнале, спутав букву «о» с буквой «е», и о том, какие катастрофические последствия это возымело для торговцев мебелью, шатенов и уличных котов. Может, он не обладал талантом рассказчика, которым судьба щедро наделила Лэйда, однако завоевал свою порцию внимания.

Мистер Лейтон в свою очередь поделился впечатлением от плавания в юности на шестивесельном швертботе, отчего разговор на добрые полчаса превратился в ожесточенный спор на тему гребного спорта, спор, непонятным для всех присутствующих образом перекинувшийся на русско-германский договор, историю выведения шотландских сеттеров и чудодейственные свойства «трубки Бранли[12]».

Грузный мистер Кольридж, вдохновившись всеобщим весельем, попытался поведать о том, как его кузина Гнесс съездила на ярмарку, но к тому моменту уже так захмелел, что его рассказ в равной степени походил на водевиль, фарс и полицейский роман, а закончился тем, что Уильям Джеймс в свое время нарек «Stream of consciousness[13]». Отчаявшись понять суть происходящего, Крамби заставил мистера Кольриджа под смех окружающих выпить две рюмки мадеры, после чего судьба кузины Гнесс окончательно канула в пучину.

Кольридж пытался было продолжить ее, не внимая уговорам окружающих, но Лейтон похлопал его плечу, заявив:

— Хватит с нас ваших историй, старина. Ваши щупальца и так уже разрослись настолько, что мы спотыкаемся о них по всей Конторе, так будьте добры, не мучайте нас хотя бы своими рассказами!

Это помогло — Кольридж, вяло махнув рукой, принялся за французский салат и гренки.

Синклер, не претендуя более на лавры рассказчика, пытался острить, рассчитывая, видимо, не столько поддержать разговор, сколько произвести впечатление на мисс ван Хольц, но выходило у него немного натужно и неестественно, он явно не имел в этом деле большой практики. Что до самой мисс ван Хольц, она почти не участвовала в разговоре, однако охотно смеялась — при этом ее большие лукавые глаза сверкали так, что на их фоне прославленный сапфир Стюартов[14] показался бы наспех ограненным бутылочным стеклом.

Обильно спрыснутая вином наилучшего сорта, беседа текла так легко и непринужденно, что Лэйд, сам того не заметив, заново перезнакомился со всеми членами оперативного совета, мало того, уже ощущал себя так, будто знает этих людей по меньшей мере несколько лет, как если бы те были его старыми соседями по Хейвуд-стрит.

Хватанув один за другим три фужера отличного шампанского, Лэйд ощутил легкий приступ сентиментальности, а к тому моменту, когда дело дошло до мадеры и портвейнов, уже корил себя за то, что позволил первому впечатлению, этому коварному спутнику досужего разума, сделать за него выводы относительно собравшихся тут людей, более того, выводы сугубо неправомерные и порой глубоко ошибочные.

Да, в этом кругу, который Лэйд мысленно нарек Ложей Хороших Костюмов, были заведены непривычные ему традиции и правила, порой разительно не похожие на манеры Миддлдэка, где джентльмену иногда не зазорно было высморкаться в рукав или сплюнуть под стол. Здесь умели и любили шутить, причем некоторые остроты были так превосходно отполированы, что их не жаль было бы повесить и носить вместо запонок. Здесь умели беседовать обо всех вещах на свете и, сколь каверзен ни был предмет разговора, всякое мнение выслушивалось уважительно и со вниманием. Здесь сидели люди с хорошим образованием, сведущие в великом множестве наук и искусств, здесь никто не ляпнул бы, как Маккензи в прошлом месяце, что пробовал хваленое эсперанто, но остался недоволен — всем известно, испанские вина на вкус как вода…

Розенберг, главный биржевой аналитик, поначалу показался ему весьма сухим и даже высокомерным малым, потребовалось некоторое время и даже пара выпитых на брудершафт тостов, чтобы Лэйд разглядел за его грозной внешностью отставного боксера недюжинный интеллект, способный, пожалуй, обставить любую счислительную машину на острове. Всякий раз, когда разговор касался логики или вычислений, мистер Розенберг замирал самое большее на две секунды, прежде чем выдать ответ — всегда безукоризненно точный и емкий. Если Розенберг и производил впечатление сухаря, не находящего удовольствия в чужом обществе, то только лишь потому, что привык общаться с людьми так же, как общался с цифрами в мире биржевых котировок — спокойно, хладнокровно и рационально, не допуская искажения и бессмысленностей.

Мистер Кольридж тоже не произвел на Лэйда поначалу благоприятного впечатления. Обладатель монументальной фигуры, на фоне которой сам Лэйд мог бы считать себя почти атлетически сложенным, медлительный, взирающий на собеседника тяжелым взглядом большой лягушки, который в одну секунду мог казаться презрительным, а в другую — надменным, он вынужден был играть роль цербера в хозяйстве Крамби и роль чертовски неблагодарную.

«Только вообразите, сколько писчей бумаги изводят эти бесы каждый день, — жаловался он Лэйду, порывисто сжимая его ладонь, — И наилучшей, прошу заметить, первого сорта! Сколько перьев портят, сколько стаканов бьют. А знаете ли вы, сколько стоит один поломанный телефонный аппарат?.. Знаете? А я скажу… Нет, скажу! У меня вот и бумажка есть, извольте… А знаете, как меня клянут? Иродом! За жалкие эти перья по пенни за дюжину, думают, удавлюсь я из-за них, из-за этих перьев!..»

К счастью, две рюмки крепкой мадеры, выпитые по настоянию Крамби, заставили мистера Кольриджа забыть об испорченных телефонных аппаратах и перьях, погрузив в состояние созерцательной меланхолии. Слушая разговор, он рассеянно и невпопад улыбался, ласково глядя на собеседников и скорбно вздыхая — если в беседе встречалась подходящая пауза.

Никакой он не цербер, понял Лэйд, никакой не Ирод, просто человек, вынужденный играть роль надменного деспота и самодура, роль, несомненно, крайне утомительную и давно его тяготившую. Будь его воля, содрал бы с себя пиджак с тесными проймами вкупе с душащим галстуком, и отправился бы охотиться на качурок, прихватив с собой бутылку пива да пару сэндвичей…

Даже мистер Лейтон, который поначалу совершенно ему не приглянулся, с течением времени открылся с наилучшей своей стороны. Поджарый, словно в противовес тучному Кольриджу и коренастому Розенбергу, он вызывал у Лэйда естественное для всякого обитателя Миддлдэка отторжение своей старомодной манерностью, которую можно было бы счесть и мужским жеманством, а кроме того — вечно саркастичным выражением лица и привычкой пудрить лицо. Но тысячу раз прав был мистер Хиггс, утверждая, что оценивая блюдо по первому куску, мы совершаем большую ошибку. Мистер Лейтон тоже был не так прост, мало того, оказался весьма приятен как собеседник. Элегантный, мягкий в манерах, Лейтон двигался необычайно изящно и почти бесшумно, отчего у Лэйда невольно возникало ощущение, что даже сидя за столом, начальник кадровой службы исполняет сложную балетную партию — одними только пальцами, запястьями и мимикой.

Человеку новому Лейтон, несомненно, показался бы насмешливым, резким и, пожалуй, желчным. Даже блуждающая по его красивому лицу саркастичная усмешка походила на ленивую акулу, барражирующую у самой поверхности, но готовую в любой миг продемонстрировать свой смертоносный оскал, и тогда пощады не жди. Одним небрежно брошенным замечанием он мог заставить собеседника захлебнуться посреди фразы, тщетно глотая ртом воздух, или пустить ко дну, точно продырявленную рыбацкую лодчонку.