— Куда вы бежите? Вы всех перепугаете.

— Я возьму свою дочку и Лорье. Отсюда надо уходить.

Он не спросил, куда. Он смотрел на нее так, словно не узнавал, с выражением отчаяния и расширившимися от страха глазами. Она была похожа на ту женщину, которую он когда-то бил палкой на дороге в Олонские пески, чьи зеленые глаза так печально взглянули на него, прежде чем замутились. Теперь она походила на ту несчастную женщину, которая выскользнула из завесы дождя, еле вытаскивая ноги из грязи на пути в Шарантон, и казалась воплощением загубленной красоты, осмеянной невинности, поруганной слабости, ту женщину, которая несколько лет подряд являлась ему в сновидениях, так что он даже придумал для нее название — «роковая женщина» и думал с тревогой о том, что она скажет ему, когда до него донесется звук ее голоса. Он видел во сне, как шевелятся ее губы, но не знал, что она говорит.

А сегодня она заговорила. Он слышал эти безжалостные слова, этот приговор, которого ждал столько лет: «Надо уходить отсюда!»

— Сейчас? В темную ночь? Вы сошли с ума.

— Вы думаете, я стану ждать, пока королевские драгуны ворвутся сюда, чтобы убить всех нас? Что я буду ждать прихода Бомье, который арестует меня и предаст королевскому правосудию. Что я буду ждать того, как плачущего Лорье бросят в телегу и увезут, как каждый день стали увозить из города детей гугенотов неведомо куда?.. Я видела, как дети плачут и зовут на помощь… Я хорошо знаю тюрьмы, и тюремщиков, и ожидания, и несправедливости. Вам хочется самому познакомиться с ними? Ваша воля… Но я с детьми уеду… Я отправлюсь за море.

— За море?

— Да, за морями есть новые земли, не так ли? Там не властны люди короля. Только там я снова смогу смотреть на то, как светит солнце и растет трава. Пусть у меня ничего не будет, но это останется при мне…

— Вы бредите, бедная моя…

Он не сердился, голос его был полон нежности, и напряжение Анжелики спало. Она ощущала бесконечную усталость, полное опустошение.

— Досталось вам сегодня переживаний. Вы дошли до предела.

— Да, я дошла до предела. Но как это проясняет сознание, мэтр Габриэль, если бы вы только знали. Я не схожу с ума. Просто я вижу ясно: я на краю, на пределе. За мной гонится стая злобных собак, и они все ближе. Передо мной море. Надо отправляться. Я должна спасти детей. Я должна спасти свою дочь. Я не могу представить ее оторванной от меня, среди равнодушных людей, плачущей и напрасно зовущей меня, — одинокое незаконное дитя, всеми отвергаемое… Теперь вы понимаете, почему я не имею права дать себя схватить, не имею даже права умереть…

И она вновь попыталась вырваться из его рук:

— Пустите же меня, пустите. Я побегу в гавань.

— В гавань? Зачем?

— Чтобы сесть на корабль.

— Вы думаете, это так легко? Кто вас возьмет? И как вы заплатите за провоз?

— Если придется, я продамся капитану судна.

Он гневно встряхнул ее:

— Как вы смеете произносить такие безобразные слова?

— А что по-вашему, мне лучше продаться господину де Барданю? Если уж придется продаваться мужчине, я выберу того, кто увезет меня подальше отсюда.

— Я вам это запрещаю, понимаете, запрещаю!

— Я сделаю что угодно, но уеду отсюда. Она уже кричала, и отзвуки ее голоса разносились в этом старом доме, где поверх настенных ковров выглядывали из деревянных рамок бледные и румяные лица разных судовладельцев и негоциантов. Этим прежним поколениям ларошельцев не доводилось еще слышать такие крики и такие язвительные речи.

Наверху, над лестницей, стояли пастор, Абигель, тетушка Анна со свечами в руках.

— Решено, — сказал мэтр Габриэль, — вы уедете… Но мы все уедем.

— Все?.. — повторила Анжелика, не веря своим ушам.

Купец наморщил лоб, но говорил решительно.

— Да, мы уедем… Мы бросим дом наших предков, плоды своих трудов, свой город… Мы отправимся в далекие земли, чтобы получить там право на жизнь… Не дрожите больше, госпожа Анжелика, дорогая, прекрасная госпожа Анжелика… Вы правы… Почва уже дрожит под нашими ногами, а мы подло оставляем в этой топи детей, которые только начинают жить. Мы напрасно старались не видеть того, что творится. Сегодня бездна открылась предо мной.., и я понял, что не хочу потерять вас… Мы все уедем.

Двадцать раз в день она вглядывалась в море, смотрела, как вздымается за городскими стенами его серый простор.

— Унеси меня! Унеси меня! — твердила она тихонько. Но приходилось ждать. Она поняла, что иначе нельзя. Прошло уже два дня после того, как Анжелика с мэтром Берном сбросили в колодец торговца бумагой Мерсело два безобразных трупа.

Восстановился, казалось, обычный порядок жизни. Полицейские не звонили у ворот дома и не приходили к складам. Можно было думать, что ничего не произойдет, и даже убедить себя, что ничего и не происходило. Что жизнь течет мирно и требуется только утром повесить котел на крюк над огнем, а после обеда солнечным днем перегладить надушенное майораном белье.

Но Онорина напрасно требовала каждый вечер, чтобы закрывали ставни. Ставни не могли спасти дом от угрозы. И дом, и все обитавшие в нем были уже отмечены невидимой печатью. Город держал их в своих сетях. Путь к свободе лежал через гавань, а там царила полиция. Все суда подвергались тщательному осмотру. И даже выйти из гавани с развернутыми парусами еще не означало, что можно вздохнуть свободно, потому что, после того как судно проходило между Башней Цепи и Башней Св. Николая и затем, миновав мол Ришелье, оставляло позади полукруг белых скал, в открытом море на пути к острову Ре его встречали корабли королевского флота, постоянно бороздившие эти воды, чтобы не дать осужденным бежать из города.

Во дворе дети плясали вокруг пальмы, и до слуха Анже-тики доносились их тонкие голоса и топот ножек в деревянных башмаках.

Не пойду я, мама, собирать ракушки, Не пойду ни за что, Мальчишки из Маренн пристанут ко мне, мама, И корзинку мою заберут.

Во дворе собралась целая стайка соседских детей; родители привели их, отправляясь на совет старейшин. Среди мальчиков, одетых в темную саржу, бабочками порхали девочки в ярких фартучках поверх длинных юбок и расшитых чепчиках. На плечи детям спускались светлые, каштановые и русые кудри, щечки у всех разрумянились, глаза блестели как звездочки.

Анжелика то и дело отставляла в сторону утюг и подходила к окну приглядеть за детьми. Ее не оставляла мысль, что в любую минуту дверь может открыться, войдут люди в черном либо вооруженные солдаты и уведут детей навсегда.

Господа из Консистории вышли на лестничную площадку, к ним присоединились их жены, которых принимала у себя тетушка Анна. Переговариваясь вполголоса, словно рядом находился покойник, они стали расходиться.

Вскоре на кухню пришел мэтр Габриэль. Он пододвинул стул, уселся, но не протянул руки за длинной голландской трубкой, как обычно делал в часы отдыха. Не глядя на Анжелику, он заговорил:

— Мы решили ехать в Санта-Доминго. В нашей группе будет десяток семейств и два пастора: Бокер и его племянник. Все решились пойти на риск и заново устраивать свою судьбу на новых землях. Некоторым это будет очень нелегко: что станут делать на островах торговец бумагой Мерсело, адвокат Каррер со всем своим выводком? Неизвестно даже, удастся ли опытным рыбакам Гассертону и Малиру завести там рыбную ловлю. Там ведь живут в основном плантациями, выращивают сахарный тростник, табак, какао.

— Какао, — живо откликнулась Анжелика, — это меня интересует. Я когда-то занималась изготовлением шоколада и умею выбирать бобы хороших сортов.

И она отдалась мечтам. Она уже видела себя свободной, в соломенной шляпе с широкими полями, вроде той, что носила когда-то ее мать, прохаживающейся среди изумрудных плантаций в сопровождении Лорье и Онорины, гоняющихся за сапфирными и золотистыми бабочками. Ее зеленые зрачки загорелись, как будто отражая волшебный блеск Карибского моря.

Мэтр Габриэль печально поглядывал на нее. За несколько дней он изучил все оттенки ее прелести, которые прежде не позволял себе замечать. И сейчас он жестоко упрекал себя, но не мог оторваться от этого лица, столь оживленного и столь таинственного. «Она вошла в нашу жизнь, как свет факела», — подумал он. Она освещала все вокруг, а о ней самой никто ничего не знал. Сегодня она гладила накрахмаленные чепцы. Горячий пар, поднимавшийся от влажного белья, разрумянил ее щеки. Она работала умело и быстро, но в ее огромных глазах светилась бездонная глубина, в которую он пытался проникнуть, побуждаемый не столько страстью, сколько стремлением угадать ее неведомое прошлое.