…С шести до семи утра Сардик исступленно думал об Эдне Пэрвиенс.

С семи до восьми – об Эмилии Пардо Басан. Еще более исступленно.

Не о том, какие они красотки, и какие у них ножки, и сколько маслин без косточек они смогут удержать в декольте (до подобных эротических высот Сардик поднимался редко). А о том, кто они вообще – чертовы Эдна и Эмилия – и что они делают в сардиковой голове. «Эдна, Эдна, Эдна», – распевал на все лады тощий мозг Сардика, – «Эмилия, Эмилия, Эмилия», вот ведь привязались, суки!.. Пш-шли вон, мерзавки! Эдна-Эдна-Эдна, Эмилия-Эмилия-Эмилия!..

Точно такая же история приключилась с Сардиком вчера, но вчера фигурировала некая Мэри Шелли. А позавчера – некая Холл и Голайтли. И еще – Сильвия Плат и Поль (имя, вопреки ожиданиям, женское, а не мужское. При желании Сардик мог вспомнить еще пару десятков других женских имен, преследовавших его в предутренние часы и расправлявшихся с его снами, как голодный человек с тарелкой рассольника. Он так и звал всех этих неизвестных ему женщин: «пожирательницы снов». Определение ничуть не менее оскорбительное, чем «суки» и «мерзавки», если вдуматься.

Большинство знакомых Сардика (даже настроенных вполне благожелательно) всегда считали, что у него каша в голове.

Это не так.

Голова Сардика – самое гостеприимное место на свете. Больше всего она похожа на гостиницу с нейтральными тремя звездами или на пансион: в этой гостинице (или пансионе) все демократично, туда пускают с домашними животными, шведский стол не слишком разнообразный, но сытный, а обеды и ужины и вовсе выглядят по-домашнему, они выше всяких похвал. В гостинице (или пансионе) можно курить везде, но есть зона для некурящих, она примыкает к небольшому зальчику с тренажерами. Справедливости ради нужно отметить, что очередей к тренажерам не наблюдается. До недавнего времени у гостиницы/пансиона не было никакого названия, теперь же все устаканилось: некая Леонор Асеведо Аэдо (ни за какие деньги не узнать, кто она такая!) притаранила вывеску:

«Concepcion Jeronima. 13».

Звучит терпимо и даже романтически.

Добро пожаловать в голову Сардика, суки и мерзавки! Пожирательницы снов.

Тайная жизнь постоялиц скрыта от Сардика, он понятия не имеет, чем они там занимаются – в его голове. Играют в триктрак или в женскую разновидность покера, прочесывают каталоги со шмотками, обзванивают магазины на предмет ближайших распродаж, разгадывают кроссворды, разводят на подоконниках пармские фиалки, рисуют, разрабатывают план Большого Ограбления Поезда, взламывают компьютерные сети мировых разведок, сплетничают о Сардике.

Нужно быть реалистом: Сардик – вовсе не тот мужчина, о котором можно сплетничать. Даже среднестатистическая женщина не всегда обратит на него внимание. А женщины, которые селятся в пансионе его головы, совсем не среднестатистические. Иначе Сардик никогда бы не знал их имен – то ли вымышленных, то ли настоящих, толи придуманных другими мужчинами. Их имена – почти легенда, связанная с чем-то значительным. Их имена – повод для энциклопедической статьи.

А о самом Сардике – Сардуре Муминове, мало кому известном и не очень удачливом художнике – никто не напишет статьи.

Да бог с ними со статьями, кто бы думал о них, если бы продавались картины? Но картины продаются со скрипом, за последний год удалось избавиться только от двух ничего не значащих пейзажей: «Вид на Исаакий» и «Вид на Поцелуев мост». Ни морального, ни материального удовлетворения акция по продаже жалких картонок не принесла. Пейзажи – последнее, что хотелось бы писать Сардику, он не пейзажист. Он – философ с уклоном в тягучую ориентальность (сказываются-таки узбекские корни, он которых Сардик давно оторвался). Философия в живописи – ходовой товар, за нее платят чуть меньше, чем за концептуальность, но все же платят. Суммы исчисляются цифрами с тремя нулями. А если повезет – то и с пятью.

Конечно, это совсем не Сардиков случай, не питерский. И даже не московский. Разве что – нью-йоркский или лондонский. Или случай немецкого городишки Тюбинген, где один русский еврей-галерист купил у другого русского еврея-художника полотно «В двух шагах от дождя» за астрономические 150 тысяч евро. Тюбингенский миф о двух поладивших друг с другом евреях вызывает учащенное сердцебиение и передается из уст в уста. Сардик подозревает, что каждый из рассказчиков, не удержавшись от искушения, вписывает в графу гонорара кто десять, кто пятнадцать тысяч, а кто – сразу двадцать пять. Но в любом случае истории, подобные тюбингенской, жизненно необходимы. Для тех, кто еще не отчаялся зарабатывать на жизнь чистым искусством.

Последний раз Сардик слышал историю про Тюбинген в интерпретации своего бывшего сожителя Мишеля Ужевича по кличке Уж. «Сожитель» вовсе не означало, что Сардика и Ужа связывали какие-то не совсем пристойные отношения. Просто они вместе снимали мастерскую на Карповке. Мишель так же, как и Сардик, был художником. Только гораздо более перспективным. Когда-то он начинал как идейный абстракционист, чуть позже переквалифицировался в неопримитивиста, затем примкнул к локальному движению «Русские за дадаизм» и, наконец, разродился серией убойных полотен «Рашка и Чушка». Как следовало из названий, речь в полотнах шла о сравнительных характеристиках России и Финляндии, где немытая Рашка представала филиалом ада, а бывшая чухонская провинция Рашки – садом земных наслаждений. Приписанным к Санкт-Петербургу финнам картины так понравились, что они скупили всю серию на корню, простив Ужу неполиткорректную «Чушку», и даже пригласили его поработать в Хельсинки. После триумфального Хельсинки была менее триумфальная Германия. Конъюнктурный блок офортов «Мой милый вермахт» был освистан в местной печати, предан анафеме в печати центральной, и струхнувший Уж немедленно переключился на портреты бургомистров городков и городишек земли Рейнланд-Пфальц.

Он приехал в Питер внезапно, после пяти лет отсутствия, позвонил Сардику и пригласил его посидеть в пивном ресторанчике «Карл и Фридрих».

– Может, зайдешь в мастерскую? – спросил Сардик. – Все-таки три года там прожил…

– Не-а. – В голосе Ужа проявился едва заметный акцент. – Я эту клоаку видеть не могу. Давай на нейтральной территории…

Они встретились через два с четвертью часа.

На первый взгляд Уж совсем не изменился, разве что приобрел забугорный лоск и немецкий пивной животик. Акцент, с которым он разговаривал, тоже был немецким.

– Как жизнь? – поинтересовался Сардик после первых дружеских объятий.

– Терпимо. А у тебя?

– Тоже ничего. – Это было откровенное вранье, но Сардик, по старинной русской традиции, решил не выносить сор из избы.

– Выставляешься?

– Бывает.

– Продаешься?

– Случается.

– Дорого платят?

– Местами.

– Я слыхал, что в Тюбингене одного нашего купили за 230 тысяч ойро.

Уж так и сказал – «ойро» вместо «евро»; должно быть, именно так выглядит название денежной единицы в земле Рейнланд-Пфальц. Тюбингенский миф дошел идо Ужа. И даже подорожал на восемьдесят тысяч. А в следующий раз будет миллион. Что ж, большому кораблю – большое плавание.

– А я слыхал, что за сто пятьдесят. – Сардик произнес это вовсе не из-за того, чтобы восстановить историческую справедливость, а из-за того, чтобы показать Ужу: мы в туманном Питере тоже держим руку на пульсе.

Сто пятьдесят тоже неплохо. Den Kopf verlieren!10 Это была не твоя работа? – мелко сыронизировал Уж.

– Вряд ли, – парировал Сардик. – Может, твоя?

Уж ответил не сразу. Крупными глотками он осушил поллитровый бокал с пивом, демонстративно отрыгнул и уставился на Сардика немигающим взглядом.

– Куда мне, старичок. Я давно отошел от дел.

Больше не пишешь? – Поверить в то, что «Уж не пишет», было невозможно, и Сардик недоверчиво усмехнулся.