Устав клуба, о котором говорил портье, запрещал запирать двери номеров, в чем Климов убедился, обнаружив открытой дверь номера 207. Он вошел внутрь.

Пол номера был покрыт цветным линолеумом, мокрые следы босых ног вели, видимо, из ванны. За столом, стоящим посреди комнаты, на фоне забранного решеткой окна сидел человек в махровом халате цвета маренго, опершись подбородком на ладонь левой руки. В правой он держал бутылку, на этикетке которой был изображен адмирал Курбе с такой же бутылкой в левой руке и абордажным тесаком — в правой. Рядом стояла тарелка с цветной капустой, посыпанной какой-то коричневой мерзостью. На стене висел такой же плакат, как и на лестничной площадке, предупреждающий о смертном грехе самоубийства.

— Хелло, — сказал Климов, вешая шляпу на гвоздь под плакатом.

Вместо ответа постоялец номера приложился к горлышку бутылки и сделал молодецкий глоток. Поставив бутылку на стол, но не выпуская ее из руки, мужчина спросил по-русски:

— Какое сегодня число?

— 21-е июля, — ответил Климов, оглядываясь в поисках еще одного стула. Стула не было, и генерал присел на край койки, напоминающей ложе монаха, решившего пробить себе дорогу в рай путем умерщвления плоти.

— 21-е? — переспросил владелец халата, — Как быстро бежит время. Завтра у меня самолет. Хорошо, что ты пришел, а то бы я и не вспомнил.

И он сделал еще глоток из бутылки.

— Где Сашинский? — поинтересовался Климов.

— Умер, — ответил поклонник адмирала Курбе, опустив, наконец, бутылку, чтобы взять тарелку с цветной капустой и понюхать.

— В этом была необходимость? — вздохнул Климов.

— Не знаю, — поморщился его собеседник, с отвращением отодвигая обратно тарелку. — Как говорил ваш Ленин — лучше расстрелять на сто тысяч человек больше, чем на одного меньше.

— Это говорил не Ленин, а Гиммлер, — поправил Климов.

— Какая разница, — икнул неизвестный. — Прошу прощения. — Он посмотрел на Климова совершенно непьяными серыми глазами.

— Ты мне надоел, Климов, — проговорил, он, — надоел еще в Москве. Зачем явился сюда, проконтролировать меня? Иди и убедись: труп валяется в соседнем номере, если, конечно, его не увезли. Тогда ищи в Сене. Самоубийство — это тягчайший грех, — пьяно рассмеялся мужчина,

Климов поморщился. Он не любил распущенности. То, что сказал человек, зарегистрированный у портье как Поль Жульен, было, может быть, и остроумно, но смеяться при этом не следовало, тем более над покойником.

— Ладно, Жульен, — сказал генерал, — наша работа требует большого нервного напряжения, и каждый снимает его по-своему. У меня нет принципиальных возражений…

— Что-то ты длинно говоришь, — буркнул тот, которого называли Жульеном, — как на партсобрании, — и повторил: «Самоубийство — грех».

— Я — атеист, — засмеялся Климов, — и в глупости не верю. Подобными сентенциями можно было заморочить голову покойному Андропову, царство ему Небесное. Я уже дважды кончал жизнь самоубийством, после чего меня оба раза повышали в чине…

— Никто не спорит, — согласился Поль, — ты уникальный экземпляр, что-то вроде цветущей липы, торчащей из спусковой трубы унитаза.

— Там столько удобрений, — еще пуще развеселился Климов, — что я сам удивляюсь, почему в унитазах ничего не растет. Но послушай меня внимательно… — Климов запнулся и добавил, — Поль. Я специально решил перехватить тебя по дороге домой, чтобы предупредить — весь наш согласованный график летит к чертям. Начались не очень пока понятные процессы ускорения, похоже, колесо пускают с горы…

— Ничего страшного, — хмыкнул Поль. — Придумаете какой-нибудь новый лозунг, например, «Ускорение-90».

— Уже напридумано, — заметил Климов, — на десять лет вперед, должно сработать. Дело не в нас, а в том, что ускоряются глобальные процессы. Стена может рухнуть уже в конце этого года, где-нибудь в ноябре-декабре. И начнется домино.

Поль с интересом взглянул на Климова и протянул ему бутылку:

— Выпить хочешь?

Климов молча принял бутылку, достал из кармана пиджака складной телескопический стаканчик, налил туда рому, выпил и снова налил.

— Курбе совершенно напрасно подался в адмиралы. Он стал бы известнее, если бы догадался запатентовать свой рецепт рома. — И выпил второй стакан.

— На этих развалинах, — продолжал Климов, заедая ром кофейным зернышком, добытом в каком-то другом кармане, — останется мощная западная группировка войск. Тебе не страшно, Поль?

— Страшно должно быть вам, — произнес Поль, доставая из-под стола новую бутылку, — потому что эта ваша группировка. А поскольку у нее уже нет пути вперед, она может раскапризничаться, не желая возвращаться назад, домой. Тогда вам придется налаживать там механизмы воздействия, рыночные, наверное. Генералы приватизируют все вооружение, загонят его и наверняка станут не столь свирепыми, как во времена развитого социализма. Богатые люди — не агрессивны. Это прекрасно понимали вожди, потому попытались всех загнать в нищету и превратить в замороженное пушечное мясо…

— Слушай, — перебил его Климов, — хочешь, я испрошу для тебя место зама Горбачева по идеологии?

— Нет, — замотал головой Поль, — не надо. Платят у вас мало, Я, Климов, получаю в неделю больше, чем ты в год, хотя и не генерал.

И он снова приложился к бутылке.

— В этом и заключается вся суть горбачевской перестройки, — философски заметил Климов, — чтобы мы могли получать в день больше, чем ты, Майк, за всю жизнь.

— В высшей степени похвально, — ответил тот, кого Климов на сей раз назвал Майком. — Когда люди ставят перед собой высокие цели, они всегда добиваются успеха, поверь. Но ближайшие пять-десять лет вам придется здорово потеть. Работать не страшно, если труд хорошо оплачивается, не правда ли?

— Святая правда, — подтвердил Климов. Он некоторое время молчал, видимо, раздумывая о чем-то. Поль-Майк, положив подбородок на кисти обеих рук, сидел; глядя куда-то в вечность, как бабушка Федосья в русских народных сказках.

— Послушай, — неожиданно спросил Климов, — а что бы у вас сказали, если бы Россия стала монархией? Полуконституционной, скажем.

— Ты меня сегодня достал, — ответил Поль, с отвращением переводя взгляд на блюдо с цветной капустой. — Горбачев уже нацелился в императоры?

— Причем тут Горбачев? — недовольно отреагировал Климов. — У меня есть более легитимный претендент.

Поль с некоторым усилием поднял голову.

— Кто такой? — спросил он с откровенным интересом, — не этот, во Франции? Как его? Кирилл…

— Владимир Кириллович, — подсказал Климов. Поль попытался встать, при этом так тряхнул стол, что

бутылка упала на пол, но не разбилась, лишь немного рома вытекло на линолеум.

— Ты чего? — спросил Климов, поднимая бутылку и снова вытаскивая свой стакан.

Поль снова тяжело опустился на стул.

— Хочу заметить, — начал он, недовольно глядя, как Климов наливает ром себе в стакан, — что этот парень не имеет никаких прав на престол. Еще Николай II отнял их у его папаши за аморальное поведение. Я читал совсем недавно в какой-то газете. Послушайте, генерал, почему Вы решили, что я должен поить Вас бесплатно таким дорогим ромом?

— Успокойся, — посоветовал Климов, выпивая стакан и наливая еще один. — Я заплатил на входе пятьдесят долларов.

— Тогда извини, — сказал Поль, протягивая руку за бутылкой. — Так у тебя есть кто-то другой на примете?

— Да, — подтвердил Климов, — прямой потомок.

— Интересно, — Поль даже поставил бутылку на стол. — Помню, когда-то читал один старый отчет о том, как наш агент Фокс прибыл в Екатеринбург и куда-то увез вашего царя…

— Разве Фокс был вашим агентом, — удивился Климов, — а не немецким?

— Немецким? — переспросил Поль с явным пренебрежением в голосе. — Разве немцы что-нибудь умеют, кроме «марш-марш-марширен»? Единственным их разведывательным достижением за две мировые войны была покупка Ленина за относительно скромную сумму, да и та боком им вышла в конечном итоге. У нас действительно была тогда практика внедрять свою агентуру на восток через Германию, так что у вас вполне могли принять его за немца. В России вообще всегда было просто: кто не русский, тот или немец, или еврей, или татарин.